Психоанализ культуры

То, что от нынешнего молодого человека утаивается та роль, какую в его жизни будет играть сексуальность, – не единственный упрек, который стоит высказать современному воспитанию. Вдобавок оно повинно еще и в том, что не готовит его к той агрессивности, объектом которой он обречен стать. Выпуская молодежь во взрослую жизнь со столь неверной психологической ориентацией, воспитание как будто снабжает людей, отправляющихся в полярную экспедицию, летней одеждой и картами верхнеитальянских озер. При этом делается очевидным некоторое злоупотребление этическими требованиями. Их суровость не принесла бы большого вреда, если бы воспитание гласило: такими должны стать люди, чтобы быть счастливыми и делать счастливыми других, однако надо считаться с тем, что они не такие. Вместо этого молодежь заставляют верить, будто все остальные выполняют этические предписания, то есть добродетельны. Этим обосновывается то, что и она, молодежь, должна стать такой же. То, что в этом утверждении, конечном результате нашего исследования еще звучит странно, удастся, вероятно, свести к совершенно специфическому, но абсолютно непонятному отношению чувства вины к нашему сознанию. В обычных, считающихся нами нормальными случаях раскаяния это чувство достаточно отчетливо улавливает сознание, мы ведь привыкли говорить вместо «чувство вины» – «сознание вины». На основе изучения неврозов, которому мы обязаны, впрочем, самыми ценными рекомендациями для понимания нормального состояния, намечаются противоречивые возможности. В случае одного из подобных психических переживаний невроза навязчивых состояний чувство вины слишком назойливо навязывается сознанию, оно господствует в картине болезни, да и в жизни больного, почти не дозволяя существовать чему-то другому рядом с собой. Однако в большинстве других случаев и форм невроза это чувство остается неосознанным, нисколько не теряя из-за этого в воздействии. Больные нам не верят, когда мы допускаем наличие у них «бессознательного чувства вины». Ради того, чтобы они нас поняли хотя бы частично, мы рассказываем им о неосознанной потребности в наказании, в виде которой это чувство проявляет себя. Не следует, однако, переоценивать его связь с разного рода неврозами; и при неврозе навязчивости существуют типы больных, которые не воспринимают свое чувство вины или ощущают его как состояние мучительного недовольства собой, а какой-то вид страха испытывают только тогда, когда подобное настроение мешает им совершать определенные действия. Такие обстоятельства мы, возможно, в конце концов когда-нибудь поймем, но пока еще этого не умеем. В данном случае, видимо, вполне уместно заметить, что по своей сути чувство вины является не чем иным, как перемещенным подвидом страха; в своей более поздней фазе оно полностью совпадает со страхом перед Сверх-Я. И у этого страха по его отношению к сознанию обнаруживаются такие же крайние варианты. Самыми разными способами этот страх скрывается за любыми симптомами. При этом он то напористо и полностью завладевает сознанием, то прячется настолько искусно, что нам приходится говорить о бессознательном страхе или (если мы хотим остаться безупречными с точки зрения психологии, ведь страх в первую очередь всего лишь чувство) о возможности страха. А поэтому вполне, видимо, допустимо, что и произведенное культурой сознание вины не признается таковым, а по большей части остается бессознательным или проявляет себя как некое недовольство или неудовлетворенность, для которых подыскивают другие обоснования. Правда, по меньшей мере религии никогда не отрицали роли чувства вины в культуре. Более того, они претендуют (чему в другом месте я не воздал должного[34]) на избавление человечества от этого чувства, которое они называют грехом. Исходя из способа, каким христианство добилось этого избавления, – путем жертвенной смерти одного человека, взявшего тем самым всеобщую вину на себя, – мы как раз и пришли к выводу, каким мог быть первый повод для приобретения этой изначальной виновности, с которой и началась культура[35].