Психологическая помощь: теория и практика

Здесь целесообразно небольшое отступление. Не знаю, существуют ли исследования, посвященные истории псевдонимов на Руси, но зато доподлинно известно, что в дореволюционной России множество людей, за исключением разве что родовитой знати да уважающих себя разночинцев, свои собственные фамилии не жаловали. Не жаловали до такой степени, что в первые послереволюционные годы советское правительство, почти половина членов которого носила вымышленные имена, издало специальное распоряжение или, как тогда выражались на французский манер «декрет», т. е. предписание, великодушно позволявшее всем, имеющим неблагозвучные фамилии, заменить их на более приемлемые. Так исчезли многочисленные Дурново, Остолоповы, Нетудыкорыты, а на смену им пришли далекие от прозвищ (ср. «прізвище») соплеменников, но зато благозвучные и приятные во всех отношениях Гладковы, Умновы, Светловы и — далее от имени в основе слова. Впрочем, это решение революционного правительства не было оригинальным. Оно лишь воспроизвело на новом историческом этапе русскую традицию отдавать предпочтение броскости и красивости в противовес глубине и подлинности. Отказ от собственной фамилии, распространившийся, подобно эпидемии, в конце XIX — начале XX века, в России особенно заметен по псевдонимам антиправительственных заговорщиков и так называемых «пролетарских писателей»*. Легко предположить, что все самопереименованные (Горький, Скиталец, Бедный, Голодный, Ленин, Сталин, Каменев, Зиновьев, Киров и, по-видимому, ранее всех — Герцен) склонны были объяснять необходимость клички требованиями конспирации или же предельной экспрессивностью выражения народных страданий. Позволю заметить, однако, что подобные рационализации критики не выдерживают. Не только потому, что полиция и без того легко идентифицировала новоименованного, но и потому, что в глаза, к сожалению, бросается другое: сугубо психоаналитическая подоплека конфликта отца и сына, который, кстати говоря, совершенно не вытекает из русско-греческой православной традиции в отличие от традиции римско-католической, где этот конфликт запрограммирован изначально структурой Святого семейства, что, собственно, и отражено в учении З. Фрейда. Следовательно, если предположить, что принятие того или иного псевдонима обусловлено не просто инфантильным желанием выдать себя за кого-либо иного, только не за сына своих родителей, а, скажем, за устремленного к высокой миссии носителя идеи, и что на самом деле предпочтение псевдонима является результатом разрыва связи с родом, семьей, домом, то вполне резонно возникает вопрос о глубинной мотивации такого выбора**.

Стоит, однако, внимательнее отнестись к направлению деятельности и ее последствиям как итогу выбора, и ответ оказывается ближе, чем можно было предположить. Всякий раз, когда мы имеем дело с отречением от отцовского рода в форме отказа от фамилии отца, мы сталкиваемся с осознанным или замещенным конфликтом отца и сына, который свойствен не истинно православной, т. е. деструктурированной в этом смысле, семье. Выраженная пусть не в форме явного противостояния, а в форме нелюбви, в форме сыновьего желания отречься от отца, превзойти его, своеобразно отомстив либо за факт своего незаконного рождения (Герцен), низкого происхождения (Сталин), за отцовский отказ от жены, сыновьей матери (Горький), утверждающее нежелание идентифицироваться с лично неприятными этническими (калмыцкими) корнями отца (Ленин), эта тенденция вела к компенсаторному утверждению себя самого в качестве отца: родоначальника (пролетарской литературы, Горький), создателя (первого в мире государства рабочих и крестьян, Ленин), собственно отца (всех времен и народов, Сталин), а также к появлению многочисленных «батек», заправлявших романтизированными отрядами поющих психоаналитическую балладу отречения и конфликта: «Я хату покинул, пошел воевать». Если в духовном плане конфликт с отцом выражался в богоборчестве, в конфликтах с властью и законом, то в практическом аспекте, естественно, — в убийствах или подстрекательстве к ним. Ведь в основе данного конфликта лежит чувство мести и темное желание господства, не просветленное любовью и милосердием, передающимися от отца к сыну, так же как от сына к отцу — благодарностью и ощущением защищенности и заботы*.