Психология древнегреческого мифа

Все ареопагиты, кроме одного, поднялись со своих мест. Послышались приветственные крики: «Да здравствует Ион! Да здравствует сын Аполлона! Да здравствует царственный внук Эрехфея!»

Кефисодор дал радости улечься и затем с расстановкой провозгласил:

– Да здравствует царь Ион! Все оторопели. Как? Царь Ион?

– Почему царь?

Кефисодор продолжал:

– Мне грустно огорчать царицу и всех вас в такой радостный миг; но полученное мною только что известие гласит: евбейская рать разбита войском Паллады – но в бою, храбро сражаясь, погиб наш царь, Ксуф, сын Эола.

Ареопагиты сняли венки. Креуса поникла головой, радостная улыбка на ее устах исчезла, две крупные слезы скатились по ее щекам.

– Он был добр и честен, – сказала она, – и пал смертью героя; да будет же он удостоен могилы в гробнице Эрехфидов!

– А я, матушка, – прибавил Ион, – я отомщу за его смерть. Не бойтесь, сыны Паллады, Евбея будет наша!

– Да здравствует царь Ион! – раздалось опять из уст ареопагитов.

Но тут поднялся тот ареопагит, который до тех пор сидел; это был гражданин угрюмый, но правосудный и всеми уважаемый за свою щепетильную честность.

– Постойте, граждане, опасайтесь скороспелого приговора. Мы охотно верим тебе, царица, но суд Ареопага требует не веры, а доказательств. Чем докажешь ты, что тот юноша, – он указал на пещеру, – был действительно Аполлон, а не смертный?

Но не успел он кончить своих слов, как раздался возглас:

– Зарница с Парнета!

Все обратили взоры туда. Еще два раза, все ярче и ярче озарило расселину над горой.

Сдаюсь; где бог свидетельствует, там умолкает человек.

– Слава Фебу! Пэан, пэан! – запели женщины.

Все шествие двинулось по направлению к подъему на Акрополь – впереди всех Креуса, опираясь на руку сына, затем ареопагиты, затем прочая толпа.

– Слава Фебу! Пэан, пэан!

И эхо Долгих скал повторяло радостные вопли:

– Слава Фебу! Пэан, пэан!

II. У Матери-Земли

I

Для путника, отправлявшегося из Анафлиста через южную кайму Месогии к Форику на Архипелаге, обязателен был привал в убогом местечке Бесе, затерявшемся среди лабиринта Лаврийских гор. Была это довольно безотрадная местность: известковые скалы повсюду белели из-под тонкого налета чернозема, покрытого чахлой растительностью; местами взор отдыхал на сосновых рощах, но и их было немного, и близкий к поверхности кряж бесплодного известняка не сулил долгой жизни их бледным дриадам. Конечно, что вообще могло сделать аттическое трудолюбие для поднятия производительности почвы, то было сделано и здесь: влажные воронки были наполнены белесоватой землей, дававшей своему владельцу скромный урожай ячменя – о пшенице нечего было и думать; иногда посередине такой нероскошной нивы вырастала маслина или смоковница, оберегавшая ее своей листвой. Только это и радовало душу; дорогого эллинскому сердцу моря не было видно ни на востоке, ни на западе – и понятно, что путник торопился променять невеселую Бесу на одну из приморских жемчужин своей благодатной земли.

Бедность, всегдашняя суровая пестунья бесейских селян, особенно жестоко их донимала в годины бесправия. Туго им жилось при Метионидах; деятельный царь Паллант завел сразу лучшие порядки, и Беса стала заметно поправляться подобно Месогии и прочей загиметтской Аттике. Но это была лишь кратковременная передышка. Паллант был честолюбив и жаден; его соблазнял богатый жребий его старшего брата Эгея, получившего обе самые плодородные равнины Аттики, афинскую и элевсинскую, и в придачу еще марафонское Четырехградие с его выходом к Архипелагу и Евбее. Считая Эгея бездетным, он не отказывался от надежды получить после его смерти все эти земли, тем более что разгневанная на Эгея Афродита наградила его большим выводком сильных и смелых сыновей. Подросли Паллантиды – и жителям загиметтской Аттики пришлось хуже, чем когда-либо раньше: явным стремлением молодых властителей было обратить всю землю в свою собственность, а поселян – отчасти в фермеров, отчасти в крепостных.

Туго жилось всем, но вряд ли кому туже, чем старому Менедему и его тоже старой жене Иодике. Своего сына они потеряли вскоре после его свадьбы; его смерть свела в могилу и бедную новобрачную, и старики остались одни в осиротелом хуторе с малюткой-внучком на руках, которому они на память о своем горе дали грустное имя Акаста. Только ради него и решились они тянуть дальше свою многотрудную и безрадостную жизнь: «Авось сбережем ему его отцовский надел – и будет кому ухаживать за душами его родителей и дедов».