Психология и психопатология одиночества и групповой изоляции

В коридоре постланы мягкие дорожки, так что шагов не слышно. Из коридора проникает иной раз в камеру только шепот жандармов, скрежет задвижки и треск замка. Малейший звук извне, пробивающийся в окно, только усиливает эту могильную и таинственную тишину. Эта тишина давит каждого и подчиняет себе и нас, и жандармов...

То, что больше всего угнетает, с чем заключенные не в состоянии примириться, это таинственность этого здания, таинственность жизни в нем, это режим, направленный на то, чтобы каждый из заключенных знал только о себе, и то не все, а как можно меньше. И заключенные стараются бороться за то, чтобы разорвать завесу этой таинственности...

«Сегодня у меня было свидание с защитником. Прошло три недели полного одиночества. Результаты этого уже начали сказываться. Я не мог свободно говорить, хотя при нашем свидании никого не присутствовал. Я не мог вспомнить самых обыкновенных слов, как, например, «записная книжка», голос мой дрожал, я чувствовал внутреннюю дрожь во всем теле. Мысли путались... Я отвык от людей, был выбит из равновесия моего одиночества и в течение 10-15 минут не мог найти себя. Адвокат взглянул на меня и заметил: «Вы изнервничались». Я вернулся в свою камеру, злясь на себя, так как не сказал всего, что было нужно, словно это было во сне, говорил вяло, а может быть, и без всякого смысла» (18).

У Э. Тельмана в письме другу из фашистских застенков находим: «Раньше я никогда не чувствовал и не представлял себе так реально, что значит находиться в одиночном заключении и быть изолированным от людей, какое психологическое воздействие это оказывает с течением времени на думающего человека, если он присужден так жить годами» (58, с. 289).

А. Н. Гернет пишет о том, что история одиночного заключения знает много случаев, когда вышедшие на свободу люди настолько чувствовали себя отвыкшими от самостоятельного существования и политической борьбы, что кончали самоубийством.

Священник А. Мень высказал мысль: «В одиночке человек сидит, лишенный всего, часто даже света. Если у него что-то в голове было, в сердце было, он еще как-то может перебиться. Но если он жил только внешним, то в одиночке он сходит с ума, потому что у него нет ничего в душе». Подтверждением этой мысли служит декабрист Г. С. Батеньков, который просидел в крепости более двадцати лет, не видя даже коменданта. Княгиня М. Н. Волконская вспоминает: «Он потерял способность говорить и, чтобы не лишиться рассудка, читал и перечитывал Библию, поставив себе задачей переводить ее мысленно на разные языки: сначала на русский, на следующий год на французский, затем на латинский. По выходе из заключения он оказался совсем разучившимся говорить: нельзя было ничего разобрать из того, что он хотел сказать; даже его письма были непонятны. Способность выражаться вернулась к нему мало-помалу» (40, с. 106).

Но в подавляющем большинстве случаев длительное одиночество вначале приводит к деградации личности, а затем к выраженным психическим расстройствам. По данным М. Н. Гернета, с 1826 по 1870 гг. в Шлиссельбургской крепости находилось 98 человек, из которых 26 умерли или заболели душевными болезнями. «Безумие, — пишет он, — было для узников почти неизбежным уделом при более длительных сроках пребывания в крепости. Но правители верховной власти, от которых зависело разрешение перемены крепости на больницу, предпочитали держать в крепости явно безумных» (50, т. 2, с. 396).

В 1858 г. комендант Шлиссельбургской крепости Лепарский доносил Александру II о сумасшествии трех узников: Якукевича, Михайлова и Каменского. О последнем он добавил, что узник молчит, постоянно просит мать на свидание к нему, слыша, что она будто находится за стеной рядом, проводит целые ночи в разговоре с ней, часто плачет. Только через четыре года царь разрешил провести экспертизу. В акте от 6 марта 1862 г. врач писал о Каменском, что он имеет 36 лет от роду, все время говорит о матери, которая содержится будто бы тут же, и труп отца он также перевез сюда. По вечерам молится, умоляя мать о прощении.

В том же акте врачи нашли безумным Михайлова и Якукевича. О последнем они записали: «Он утверждает, что все высшие власти во все время безвинного его заключения всегда были благосклонны к нему, что множество было высочайших повелений и сенатских указов об его освобождении. Как единственной милости ждет или быть освобожденным или лишенным жизни. Шумит, глаза сверкают и заметно, что язык не может выразить всего навала мыслей, клонящихся к одной только цели — к его освобождению (50, т. 2, с. 405).

У узника Вешицкого на четвертом году одиночного заключения началось душевное заболевание. Назначенная комиссия подтвердила болезнь и потребовала перевода больного в дом для душевнобольных. Шеф жандармов отказал в таком переводе и прислал для больного «смирительную рубаху», в которой больной и умер.