Психология. Психотехника. Психагогика

Что делает ранние работы Выготского имеющими все-таки отношение к психологии? И почему я говорю, что при этом в них Выготскому удается избежать психологизма? Психологизма, свойственного и современной Выготскому, и нынешней психологии. Психологизма, которым нередко грешат и последующие, собственно психологические, работы самого Выготского.

«Психологизм» – в соответствии с традиционным образом психологии как «объясняющей» дисциплины – начинается там, где исследователь пытается дать тому, что изучает, некое объектное, причинное, объясняющее представление.

И хочу повторить то, что сказал по этому поводу вчера: строго говоря, в психологии и сегодня нет никакой другой парадигмы, кроме объясняющей и детерминистической – в прежнем, традиционном, то есть по существу – естественнонаучном смысле, нет никакой серьезной – всерьез продуманной и основательно развернутой – альтернативы все той же методологии классического естествознания.

В этом смысле в ранних работах – в частности и прежде всего в «Гамлете» – Выготский ни в коем случае не «психологист»; здесь он не ищет причинного объяснения трагедии в терминах так понимаемой – то есть естественнонаучной – психологии. Здесь он не пытается апеллировать к научной психологии того времени, к уже существующей психологии, не пытается внешним образом «заимствовать» из нее соответствующие, уже готовые, объяснительные представления и свести к ним (или, что то же, из них «вывести») реальность трагедии. Что он, казалось бы, должен был делать, не будучи, как вы помните, по образованию психологом, и что, скажем, делал в своих работах по анализу искусства тот же Эйзенштейн. И на первый взгляд тут даже как будто бы парадокс: «непсихолог» Эйзенштейн в своих работах по анализу искусства – даже в анализе собственного творчества – оказывается в большей степени «психологом» и – коль скоро он ориентируется при этом на современную ему научную психологию (прежде всего – на гештальтпсихологию), но также и на психоанализ (главным образом – ортодоксальный, фрейдовский психоанализ) – он с неизбежностью оказывается также и в гораздо большей степени психологистом, нежели Выготский. Даже – Выготский более поздних его работ: «Психологии искусства» и работ по психологии творчества актера. Даже уже будучи психологом по профессии, Выготский оказывается в меньшей степени «психологом» – в смысле психологии своего времени и, тем самым – меньшим психологистом, нежели «искусствовед» (в своих теоретических работах) и живой практик художественного творчества Эйзенштейн.

Вот это важно понять, чтобы понять то, что я говорю. Понять, что вот Эйзенштейн действовал как психологист, поскольку он брал те или иные – пусть иногда и переосмыслявшиеся, но все-таки всегда уже готовые – схемы объективирующего объяснения, полученные из изучения человека вне творчества (положим, в рамках того же психоанализа, хотя, вообще говоря, не так уже и важно – откуда), а к тому же, зачастую, и в лаборатории, то есть на «препаратах» от человека, брал эти схемы и пытался – через призму этих схем – понимать, а, точнее говоря, именно – «объяснять» феномены искусства. Тогда как у Выготского, как я пытался показать, мы находим движение, в известном смысле прямо противоположное, работу, которая по своей сути является особого рода феноменологией. Отправной точкой здесь выступает живой опыт чтения и понимания текста, а исходящая из него работа интерпретации есть только попытка «извлечения» этого опыта, есть только его, этого опыта, «продолжение» – есть только «расширенный акт чтения», только артикуляция, углубление этого опыта.

И потому «опыт чтения» тут есть не только исходный, но также и конечный пункт анализа. Именно к нему с необходимостью «возвращает» (а по сути, как я говорил, впервые «приводит») интерпретация, именно его, этот опыт чтения, она для нас «открывает» – как «тайну». Интерпретация здесь, как я говорил, не «вместо» анализируемого опыта (как «вместо» него и во внешнем к нему отношении стоящее – «объективность»! – «объяснение»): она не «вместо» него выдаваемая «истина» о нем – «истина», которая как бы уже «больше», чем самый опыт, и которая делает самый опыт уже как бы «излишним».

Подобно тому, как делает излишним самое сновидение его психоаналитическое толкование. Которое для психоаналитика также «больше» самого сновидения, ибо оно «полнее», «прямее», «яснее» и «правильнее», нежели само сновидение, выговаривает «действительный его смысл» и «лучше» раскрывает потаенную «истину» о человеке, чем само манифестирующее эту истину сновидение, в силу чего толкование и должно замещать собой и делать уже ненужным дальнейшее обращение к самому сновидению, и что, быть может, даже еще более важно – ненужным и невозможным самое его, сновидения, существование: растолкованное сновидение психологически – как психологически реальный, то есть действующий, факт жизни пациента и самого терапевтического процесса – уже перестает существовать.