Психология. Психотехника. Психагогика

А.П.: «Распят на своем собственном образе», во-первых, означает тут, конечно: на том его, Христа, образе, который был, есть у людей, образе, которому, как они того хотят, он должен соответствовать, за пределы которого не должен выходить.

Если быть последовательным в продумывании декартовского понимания свободы, то следовало бы сказать, что в точках свободы вообще нет и не может быть никакого образа себя, – по крайней мере, в обычном его смысле и роли, образа, который бы предшествовал и предопределял соответствующее со-бытие как его «основание», как то, из чего бы событие проистекало.

И это потому, что мир, в котором оно имеет место, как говорит однажды Мераб Константинович, – это «мир, где ничего еще не случилось!» – поразительные своей немыслимой несомненностью слова, слова, не останавливающие нас и не повергающие в состояние шока только потому, что нашего воображения не достает здесь, чтобы взять их конкретно во всей полноте их прямого смысла и серьезности и продумать до конца все проистекающие из них следствия.

Выступая в свое время на вечере, посвященном Хлебникову, в дни его столетнего юбилея (стало быть, уже больше десяти лет назад), Ольга Александровна Седакова – сегодня, я думаю, быть может, самый значительный русский поэт, поэт, для которого, сказал бы я, и любая, самая смелая мерка не будет слишком большой, – среди уникальных черт хлебниковской поэзии назвала и ее абсолютную «безоглядность», полное отсутствие у Хлебникова какой бы то ни было оглядки на читателя, заботы о том, как его стихи будут поняты и будут ли они поняты вообще, отсутствие и даже невозможность в случае Хлебникова желания посмотреть на свои стихи «глазами читателя», встать на его место и тому подобное.

И нужно сказать, это действительно очень точно схваченная уникальная черта хлебниковской поэзии. Даже среди самых больших наших поэтов.

Известна выразительная отповедь Пастернака в ответ на восторженные слова, сказанные его другом Вильмонтом по прочтении «Тем и вариаций» – одной из самых замечательных поэтических книг Пастернака начала двадцатых годов. В ответ на совершенно искренние, конечно, уверения в том, что это лучшая пастернаковская книга, Пастернак воскликнул: «Ну, что Вы, Коля, тут меня доехало желание быть понятым!».

Пастернак понимает, что это желание является чем-то убийственным для поэзии, для творчества. Вот от этого-то желания «быть понятым», понятым «наверняка» или даже, быть может: «правильно понятым», желания, от которого, стало быть, в данном случае был не свободен даже Пастернак, по наблюдению Седаковой был абсолютно свободен Хлебников, свободен от стремления соответствовать каким бы то ни было ожиданиям читателей, свободен от вопроса: «а что они подумают?», свободен от всякого расчета, – вообще от чего бы то ни было внешнего самой поэзии.

Таковой, в понимании Декарта, должна быть, не может не быть и мысль, «тем более» – мысль. И именно об этом говорит здесь Мераб Константинович через этот свой «иронический» смысл образа распятия.

Конечно же, сам Христос в своем слове и действии был свободен и безосновен, – был свободен, стало быть, и от какого бы то ни было образа себя, в который он «загонял» бы себя и в котором по необходимости должен был бы выступать, и тем более был свободен от желания соответствовать ожиданиям других людей. Но люди были не свободны! И они распяли его на своем его образе.

Сам Христос был свободен – свободен, как Хлебников, или, если это вас шокирует, скажу: Хлебников, если только он вообще был свободен, был свободен, как Христос, и даже: был свободен свободой, которую открывает для каждого Христос, «отпуская» нас на свободу тем, что открывает своей заповедью любви – как мы говорили: особой, до того неизвестной и невозможной для человека, новой любви, которой, кроме всего прочего, «всегда есть место!» – открывает для каждого и из всякого его положения возможность пройти в точку своей незаместимости, возможность, стало быть, вступить в событие, которое всегда – со-бытие-ему, событие, в котором я обретаю его в живом – втором – присутствии мне как мое Ты. Человек – коль скоро он вообще свободен – действительно свободен, как Христос, ибо свободен в со-бытии ему. Со свободой, стало быть, как со «свежестью» – «второй», «второго сорта» не бывает! Она – или есть, или ее нету, – всегда, конечно – событийно. Вот и все.