Психопатология в русской литературе

«Милый брат, я виноват перед твоей дружбой, постараюсь изгладить вину мою длинным письмом и подробными рассказами. Начинаю с яиц Леды. Приехав в Екатеринослав я соскучился, поехал кататься по Днепру, выкупался и схватил горячку по обыкновению. Генерал Раевский, который ехал на Кавказ с сыном и двумя дочерьми, нашел меня в жидовской хате, в бреду без лекаря, за кружкой оледенелого лимонада. Сын его (ты знаешь нашу тесную связь и важные услуги для меня вечно не забытые) предложил мне путешествие к Кавкасским[13] водам; лекарь, который с ним ехал, обещал меня в дороге не уморить. Инзов благословил меня в счастливый путь. Я лег в коляску больной, через неделю вылечился. Два месяца жил на Кавказе; воды были мне очень нужны и чрезвычайно помогли, особенно серные горячие…»

В другом письме к барону Дельвигу от 1824 г. описывая это свое путешествие на юг, он, между прочим, пишет: «В Бахчисарай приехал я больной». Описывая далее развалины дворца и фонтана и проч., он тут же замечает:

«…… но не тем
В то время сердце полно было – лихорадка меня мучила…»

Итак, эту «горячку» или «лихорадку», о которой говорит Пушкин, он «схватил по обыкновению», как он выражается в письме к брату. Мы знаем, что до этого в Петербурге он никакой такой лихорадкой, как мы бы могли думать о периодических приступах малярии или какой-либо другой инфекционной болезни и которая бы его трепала «по обыкновению» (значит периодически) – он не страдал. Мы знаем, наоборот, что до высылки из Питера он был в сильно возбужденном нервном состоянии – вел разгульный образ жизни, натворил величайшие безумства, и поведение его вообще указывает, что он находился в ненормальном и сильно возбужденном состоянии, соответствующему маниакальному или гипоманиакальному.

Поведение его настолько ненормально, что заставляет тогдашнюю администрацию выслать его из Петербурга.

По-видимому, это возбуждение сменяется, ко времени высылки, депрессивным приступом, сменявшимся за тем возбуждениями, называемыми Пушкиным «горячкой» или «лихорадкой». Депрессивный приступ этот, сопровождаемый глубоким упадком телесных и духовных сил, и затем возбуждением по-видимому, он переживает не впервые, ибо он сам отмечает, что он наступил у него «по обыкновению».

В эту же пору депрессии творчество Пушкина замирает и становится вдруг ему недоступно. Замечается резкий упадок творческих сил как никогда (такие приступы отсутствия творчества у Пушкина было неоднократно). Им овладевает то нравственное омертвение, когда психический тонус понижается на столько, что на южное великолепие картин природы он глядит со странным равнодушием, которому сам впоследствии удивляется. За четыре месяца этого периода, май – август 1820 г., написаны им только две коротенькие Элегии, носящие имя «Дориды» и не законченный отрывок «Мне бой знаком, люблю я звук мечей», да еще эпиграммы на Аракчеева.

Также во время пребывания на Кавказе, в этот период, написан лишь эпилог к «Руслану и Людмиле» и здесь об упадке его творческих сил он делает сам горькое признание:

«На скате каменных стремнин
Питаюсь чувствами немыми
И чудной прелестью картин
Природы дикой и угрюмой;
Душа как прежде, каждый час
Полна томительною думой,
Но огонь поэзии угас.
Ищу напрасно впечатлений.
Она прошла пора стихов,
Пора любви, веселых слов
Пора сердечных вдохновений.
Восторгов каждый день протек
И скрылась, от меня на век
Богиня тихих песнопений…».

Позже когда он стал выздоравливать:

«И ты моя задумчивая лира,
Найдешь ли вновь утраченные звуки»

(«Желание» 1821).

И, наконец, в первой песне «Евгения Онегина» возобновляется:

«Адриатические волны.
О Брента. Нет, унижу вас
И вдохновенья снова полный
Услышу Ваш волшебный глас».

Напрасно хотят авторы приписать этому упадку творчества, как причину, затаенную какую-то любовь.

Те же черты необузданности, приступов возбуждений мы встречаем в период изгнания, в Кишиневе и Одессе. Бартенев так описывает период жизни в Кишиневе «у Пушкина отмечаются частые вспышки неудержимого гнева, которые находили на него по поводу ничтожнейших случаев жизни. Резко обозначалось противоречие между его повседневной жизнью и художественным служением; в нем были два Пушкина: Пушкин – человек, Пушкин – поэт». Начальник его в Кишиневе получал бесконечное число жалоб на «шалости и проказы» Пушкина; драки, дуэли и т. п. похождения служили темой постоянных толков.