Птаха что гнездо свилаУ него в могилеСправила свои делаВ шляпу простофилиЖил он в Штатах с давних порГде судя логическиОн и нажил зад свой ор – вор – нитологическийМочи нетЯ в клозетСтихотворение
Пер. Б. Дубина
ВходитСадитсяНе смотрит на рыжеволосый огоньСпичка истлелаУходитПабло Пикассо (1881–1973)
«Юмор, – сказал как-то Жак Ваше, – слишком сильно зависит от ощущений, чтобы его можно было легко выразить. – Мне даже кажется, он сам и есть особое ощущение». Глубинный смысл такого ощущения, если мы правильно выбрали термин, лучше всего видится в сочетании с другим чувством, и в этом отношении творчество Пикассо является, наверное, самым удачным примером. В его картинах способность видеть доведена до высшего предела и достигает интенсивности своего рода «перманентной революции».
«По-вашему, меня хоть немного занимает тот факт, что на моей картине изображены два персонажа? – говорил он. – Они были, теперь их нет, и если от их вида во мне зародилось какое-то впечатление, то со временем реальное присутствие стиралось, они превратились в чистую фикцию, пока не исчезли вовсе – или, точнее, не переродились в какие-то вопросы, занимавшие уже только меня».
Это стремление перевести предмет из плана конкретного в общий, удалить все сиюминутное и легко пересказываемое – в чем видели свою основную задачу кубисты – неизбежно соотносится с потребностью любой ценой преодолеть внутренний травматизм Я, а значит, прибегнуть к помощи юмора. Травматизм этот не теряет от подобного исцеления своей актуальности и необходимости – бесстрастное искусство представляется нам попросту немыслимым, – однако, принимая во внимание крайнюю подвижность таких переживаний, выходом здесь может быть лишь их непосредственное продолжение внутри самой вещи, а не отстраненное положение в качестве заранее обдуманного и выхолощенного сюжета (что означало бы намеренно обрывать их течение): «В сущности, все сосредоточено в нас самих. Это как солнце, расходящееся изнутри на тысячи лучей. Остальное совершенно не важно». Конденсатором этого внутреннего света, подобно блестящей броне, вывернутой наизнанку, несомненно, выступает здесь Сверх-Я.