Психопомп

Гм. Даже если бы мы не опустили занавес и не повесили бы на дверях табличку: «Просим не беспокоить», – любители известного рода сцен вряд ли утолили бы свое нездоровое любопытство. Ибо то, что происходило поздним вечером, а точнее – ночью в «большой» комнате, никак не отвечало их представлениям о том, как должны были бы вести себя он и она, которых с непреодолимой, казалось бы, силой влекло друг к другу. Где буря страстей? Жгучий самум? Тропический вихрь? Огнь палящий? Где быстрые и жадные поцелуи до изнеможения, до помутнения рассудка, до одного только безумного желания – желания жаждущего испить из заветного источника, голодного – утолить терзающий его голод и нищего – очнуться богатым? Возможно, нечто подобное и могло бы произойти, но у Марка в кармане зазвонил мобильник. Не отвечай, не открывая сомкнутых глаз, шепнула Оля. Это папа, сказал Марк. Довольным голосом осведомился Лоллий, не помешал ли он – как он выразился – молодым и не вторгся ли, не дай Бог, в святая святых? Не вторгся и не помешал, сухо отозвался Марк. Сын мой, воскликнул Лоллий, хороший ли я подарок преподнес тебе в твой день рождения? Нечего было темнить, буркнул Марк. Я полагаю, весело проговорил Лоллий, не стоит тебя ждать домой нынешней ночью. Ах, папа, сказал Марк и оборвал разговор. Оля снова потянулась к нему. И хотя его все еще кружило, и часто и гулко стучало сердце, он мягко удержал ее. Уже поздно. Мне пора. Но почему?! – умоляюще глядя на него, воскликнула она. Куда ты поедешь? Зачем? Пора, повторил он. Послушай, послушай, торопливо говорила она, не уезжай, я тебя прошу… Что-то не так? Скажи мне, почему. Давай ты останешься. Марик! Я тебе постелю здесь, а сама лягу в той комнате. А хочешь – ложись ты там, а я здесь. Ночь на дворе. И ты шампанское пил, тебе нельзя за руль. Марик! Не уходи. Разве ты не видишь. Ты не видишь, дороже тебя у меня нет никого на свете. Ты мой единственный… Шептала она с трогательной покорностью и все сильней, все тесней прижималась к нему. Он ощущал на своем лице ее прерывистое, горячее дыхание, чувствовал жар ее тела – и уплывающим сознанием понимал, что еще немного – и он грянется в бездну, которая навсегда отнимет у него его дар. Он едва мог промолвить. Хорошо. Постели. Мне завтра… уже сегодня… надо встать не позже семи. Она просияла. Я мигом тебе все устрою. И не волнуйся, я тебя разбужу. Он уже лежал, когда Оля вошла, поправила ему подушку, провела рукой по его щеке и сказала – спи. Ступай к нему, произнес рядом чей-то холодный голос, и Марк, робея, приблизился к сидящему на земле человеку с сухим, изможденным лицом. Всю его одежду составляла набедренная повязка, и Марк видел его худые, смуглые, блестящие на голенях ноги, тонкие руки, старческую, но еще крепкую грудь и проступающие под смуглой кожей ребра. Ты в нужде? Марк ответил: нет. В скорби? Марк пожал плечами. Скорбь есть часть жизни. Если я живу – значит, скорблю. Не умничай, услышал он и встретился с взглядом недобрых черных глаз. Много ты знаешь о жизни. Иди, он махнул рукой. Марк шагнул – и перед ним оказался колодец, в темной неподвижной воде которого он увидел одинокую звезду и в недоумении поднял голову и глянул на чистое, налитое густой синевой небо, где светило заходящее солнце, плыли легкие облака и где-то проступал молочно-белый край нарождающейся луны; но там, внизу, был мрак, проблескивала звезда, и сначала смутное, а затем все более отчетливое появлялось отражение человека, чье лицо кого-то мучительно напоминало ему. Он всмотрелся. Кажется, это был папа. Вода взбурлила. Страшно исказилось лицо папы, и он прохрипел: помоги! Папа, отчаянно закричал Марк, не умирай! Не оставляй меня одного! Кто-то сказал рядом с насмешкой. Отчего ему не умереть, твоему папе? Все умирают. Ты его похоронишь. Ты любишь хоронить. Нет! – завопил Марк. Не люблю! Отчего ж ты не хочешь ее приголубить? Ведь ты прямо-таки изнываешь от желания возлечь рядом с ней, чтобы она была нагая, и ты нагой, и чтобы ты смог насладиться запахом ее тела и взять наконец у нее то, что она дарит тебе, – свою непорочность. Ты жаждешь – но запрещаешь себе. Он решился и позвал. Оля! Она не отвечала. Он стоял в поле. Была осень, трава пожухла и полегла, кое-где лежал выпавший ночью и еще не растаявший снег. И слева, и справа стоял черный лес, а впереди, далеко, блестела река в низких берегах, и там, ему почудилось, шла Оля. Он позвал ее. Она не откликнулась. В груди у него нарастала тревога. Он сложил ладони рупором, приставил ко рту и крикнул. Оля!! Теперь он ясно видел, как кто-то появился с ней рядом, обнял ее, и она доверчиво склонила голову ему на грудь. Марк видел ее просветленное, умиротворенное лицо и слышал, как она говорила. Это мой муж. Ты не хотел меня в жены, а он взял. Он задохнулся. И ты. Ты стала?! Отстань, сказала Оля. Не завидуй чужому счастью. Это грех. Правда, милый? – обратилась она к своему спутнику, в котором Марк с ужасом узнал одного молодого человека по фамилии, кажется, Кононов, которого он хоронил месяц назад. Этого не может быть, чтобы я умер, я не хотел умирать, слышал от него Марк, у меня невеста… Оля! Марк порывался ей сказать, что нельзя выходить замуж за мертвого, но смуглый старик в набедренной повязке велел ему молчать. Ты сам знаешь, как все относительно, недовольно промолвил старик. Она выйдет за живого, а он все равно что мертвый. Как ты. Я мертв, безо всякого страха согласился Марк. Он блуждал в лесу среди сухих мертвых деревьев, ступал по высохшей, ломкой траве, видел сидящих на сухих ветвях мертвых птиц. Мертвое палящее солнце жгло ему голову. Тишина стояла вокруг. Наконец он устал и опустился на землю. Надо лечь. Он лег, и его стало клонить ко сну. Но старик сел перед ним, скрестив ноги и уставившись на него своим недобрым взглядом. Теперь ты понял? – спросил он у Марка. Смотри. И Марк увидел океан, в который впадало неисчислимое количество больших и малых рек. От солнечных бликов на изумрудной воде слепило глаза. С шуршанием набегали на берег тихие волны и откатывались, обнажая крупный темно-серый песок. Бесконечно было небо над ним, безбрежен был открывшийся ему простор, глядя на который он понял, что это и есть вечность, а реки, впадающие в нее, – человеческие жизни, уходящие в глубину, очищающиеся от земной скверны и в неведомом месте тонкими чистыми ручейками начинающие новый свой бег. И жизнь есть смерть, и смерть есть жизнь. Да, с внезапными быстрыми слезами говорил Марк, обращаясь к кому-то, кого он не видел, но о ком точно знал, что он здесь и повсюду, что он всех видит, всех любит и всех призывает к себе: и живых, и мертвых. Ты дашь мне силы, я переплыву океан и возвращусь. Вокруг тьма, но впереди светлеет, и кто-то в белых одеждах, ступая по воде, движется мне навстречу.