Психопомп

Туманом окутаны детские годы нашего героя, в которых кроется едва проклюнувшееся зерно будущей жизни. Говорят (соседи и родственники), что он был милым, застенчивым и немногословным ребенком, державшимся в стороне от буйных забав своих сверстников. Всем играм он предпочитал шахматы и добился в них определенных успехов, получив в одиннадцать лет первый юношеский разряд. Однако на московском турнире он наткнулся на вундеркинда восьми лет от роду и, как швед под Полтавой, был разбит им в двадцать один ход в королевском гамбите. Свое поражение он воспринял крайне болезненно; ему непереносимо было сознавать, что есть люди, которые играют лучше, чем он, и могут одержать над ним верх с такой же легкостью, как тот худенький, бледный мальчик, тонким пальчиком остановивший часы и почти шепотом произнесший одно слово – мат. После этого к шахматам он более не прикасался. Но твердо знал, к какой цели надо стремиться. Цель эта умещалась в одном слове – миллион. Бога ради, не надо обвинять нас в литературных заимствованиях и тыкать нам в физиономию «Подростка» Федора Михайловича. Аналогии такого рода мы отвергаем. Все-таки литература всего лишь вторая жизнь, тогда как в первой во все времена рождаются люди, для которых миллион есть альфа и омега всего сущего, залог неограниченных возможностей, свободы, независимости и власти. Есть и такие, которые выше всего ставят наслаждение большой игрой с ее азартом, риском и бушующим в крови адреналином; есть и другие, утверждающие, что умножение капитала – вид творчества, в котором человеку денег и материальных ценностей вдохновение нужно не меньше, чем человеку поэзии, красоты и правды. Стремление к миллиону не имеет сдерживающих центров. Это, если желаете, символ, и мы еще не встречали человека, который бы, заполучив первый миллион, удовлетворенно сказал – точка. Закрываем лавочку. Так не бывает. За первым миллионом следует второй, далее третий – как это, к примеру, было у одного нашего приятеля, в начале девяностых, во времена пустых полок и длинных очередей пригнавшего в Москву из Краснодарского края два вагона с мясом и тем самым положившего начало процветающему и поныне торговому дому «Гусев и сыновья». Герой наш еще в юные годы осознал, что деньги – это сила, и потому испробовал все доступные ему способы накопления. Была им заведена глиняная кошка с большими глазами и прорезью на голове, которой он в конце года наносил смертельный удар молотком, после чего ощущал недолгую радость от короткого водопада серебристых монет; не чуждался он ростовщичества, давая одноклассникам взаймы под процент, отчего заслужил прозвище жила', разносил летом почту Ужасным потрясением стало однажды покушение отца, преждевременно разбившего очередную кошку и изъявшего все накопления. «Папа! – жалобно вскрикнул Сережа. – Зачем?!» «Делиться надо», – буркнул отец, накануне всю ночь выпивавший с друзьями. Отец заведовал оптово-розничной базой Союзимпорта и, по умозаключениям подросшего сына, занимался сделками подсудного свойства. Он был крупным неразговорчивым угрюмым мужиком. Напрасно мама указывала ему на домашние нужды. У него был один ответ: я деньги не печатаю. «Ну как же, – возразила однажды мама, – я же знаю…» Отец тотчас сорвался на бешеный крик. «Что ты знаешь?! – орал он. – Ты курица с куриными мозгами!» А какие же у курицы должны быть мозги, кроме куриных, рассуждал младший Карандин, которому через хлипкую дверь хорошо были слышны вопли отца и обращенные к нему робкие призывы матери подумать о семье. Выходит, я не думаю?! – кричал Карандин-старший. Выходит, я плохой отец? Плохой муж? Иди, найди лучше! Иди, иди… Покажи товар лицом, а я погляжу, найдется ли дурак, как я, на тебя клюнуть! Слышен был затем прерывистый из-за слез голос матери. Крики отца сопровождали все детские и отроческие годы Сергея, и он в конце концов его возненавидел. Сидя за одним с ним столом, он с отвращением наблюдал, с какой жадностью, шумно дыша, отец хлебает щи, обсасывает мозговую кость, наливает водку из графинчика, выпивает, крякает, занюхивает черной горбушкой, снова берется за кость, оставляя повсюду следы жирных пальцев. Отвратительно было багровое его лицо и маленькие глазки под густыми седеющими бровями. После трех рюмок он говорил жене, указывая на сына, каким волчонком смотрит, а? Того и гляди укусит. Ты из чьих рук кормишься, засранец? Лаврентий, восклицала мама, зачем ты? Он хороший мальчик, и он тебя любит. Ага, говорил отец, как собака палку. Случалось, он поднимал на сына руку, норовя ударить побольнее, чаще всего – по лицу. Приходилось идти в школу с синяками и объяснять, что ударился – о дверцу шкафа, не заметив, что она открыта, о стол, когда нагибался за упавшим ножом, или о подлокотник дивана, когда пристраивался подремать. «У тебя, жила, мебель какая-то