Психопомп

Марк Лоллиевич Питовранов, – четко произнес Никитин, – что ж ты такой неотзывчивый. А я выпью. Я бы хотел… Но никак! Не берет. Не могу забыть, как она… – он повел рукой в сторону комнаты, где вечным сном спала его единоутробная сестра. – Кроткая она. И жжет у меня, и жжет, – Евгений Михайлович коснулся левой стороны груди. – Я докторше сказал… она вот только что… убралась… злая баба… пить надо меньше… И лейтенант… засранец молодой… туда же. А как я могу… все это… вынести…» Они стояли в маленькой прихожей. Из нее налево коридор в два шага длиной вел в кухню. Марк видел распахнутое настежь окно, верхушку росшего во дворе тополя, стол с серой пластиковой столешницей, бутылку на ней, кажется, «Хортица», рюмку и тарелку с хлебом и колбасой. В комнату такой же коридор – только с овальным зеркалом, сейчас скрытым наброшенным на него черным платком, и вешалкой, на крючках которой два пальто – темно-синее с нейлоновым верхом и серое, в черную крапинку, с вытертым мехом на воротнике, поношенная куртка с капюшоном, зонтик в чехле, два шарфа, зимний, шерстяной, и летний, похоже из шелка, розовое с голубым, и связка ключей, четыре, пятый от домофона и еще маленький, должно быть, от почтового ящика, что вызывало размышления, зачем одинокой женщине четыре ключа, положим, два от входной двери, а еще два? от кого ждала она писем? или газету она выписывала? «Вечерку»? «Известия»? «Учительскую»? и все это, и вдобавок рыжая меховая шапка на полке и там же шляпка из прошлого века, все это было скромно до бедности, но бедности благородной, стыдливой и непорочной, словно выросший в тени неяркий цветок. «Не будешь?» Евгений Михайлович спрашивал безо всякой надежды, с тоской вдруг оказавшегося в одиночестве человека. «Не могу, – сказал Марк. – И вам не надо. У вас тяжелые дни». «А! – отмахнулся Евгений Михайлович. – Страна советов. Жены моей с меня вот так, – он провел пальцем по шее. – Пока не приехала… А будут два покойника, тебе же лучше». Он двинулся в сторону кухни, но Марк придержал его за руку. «Паспорт нужен. Ее… И справку. От врача». Телефон зазвонил на кухне. «В такую рань, – пробормотал Никитин. – Жена. Вот, – с укором обратился он к Марку, – ее помянешь, и на тебе… Мила, – сказал он в трубку, – не спится? – Помолчав, Евгений Михайлович усмехнулся и с ядом в голосе произнес: – Опоздал “Ритуал”. “Вечность” первая. – Он положил трубку и обернулся к Марку. – Из твоей стаи». «Паспорт, – повторил Марк. – И справка. Две справки». Вздрагивающей рукой Никитин наполнил рюмку, перекривился, выпил и, понюхав ржаную горбушку, невнятно проговорил, что все там. У нее. На столике. Телефон зазвонил снова, он, не глядя, нашарил трубку, крикнул: «Да!» и почти сразу теперь уже с некоторым торжеством объявил: «Мимо. Как мимо? Просто. Кто не успел, тот опоздал». Марк открывал дверь в комнату, где лежало бездыханное тело Антонины Васильевны, как снова раздался звонок, и Евгений Михайлович с остервенением закричал, чтобы его оставили, наконец, в покое. Марк переступил порог и закрыл за собой дверь.

Что он увидел.

Покинутое Антониной Васильевной, накрытое белой простыней тело на низком раскладном диване.

Провисший проволочный карниз со светло-желтыми занавесками, сквозь которые пробивался и заливал комнату беспощадный солнечный свет.