Психософический трактат

Однако, означается не собственно значение [суждение], но функциональный аспект, предписываемый [толкование] ему означающим [высказыванием] моей лингвистической картины мира [контекст означающих]. Отсюда понятно, что место означаемого в иерархической сети моей лингвистической картины мира определяется тем контекстуальным анклавом, который ответственен за данную функцию.

Впрочем, должно быть ясно и то, что в моей лингвистической картине мира возможны различные толкования [компиляции означающих] одного и того же означающего [слова (или другого знака, его заменяющего)], что делает эти контекстуальные анклавы «проницаемыми». Следовательно, определенность, которую дает мне определение функционального аспекта значения [означаемого] с помощью означающего, – это иллюзия, поскольку «проницаемость» контекстуальных анклавов моей лингвистической картины мира демонстрирует, что предмет – это абсолютная абстракция.

5.3232 Поскольку все мои функции едины, ибо все они – мои функции [моя схема меня], то очевидно, что ничто не мешает мне «перейти» от одной функции к другой. Тем более, что сама классификация по «признаку функции» – плод моей лингвистической картины мира [контекстуальные анклавы], тогда как в континууме существования подобная классификация возможна лишь благодаря действию составляющих моего способа существования [целокупность]. С другой стороны, поскольку означающее [слово (или другой знак, его заменяющий)] создает предмет [свернутая функция], который (как предписывает [толкование] мне моя лингвистическая картина мира) имеет определенный функциональный аспект, то понятно, что я не могу выйти за пределы данной функции, не изменив при этом означающее [компиляцию означающих].

Здесь возникает трудность, вызванная возможностью различных толкований, и я начинаю безапелляционно полагать, что предмет [слово (или другой знак, его заменяющий)] – не просто свернутая функция, но реестр

свернутых функций. Но так я теряю всякую определенность, ради которой, собственно говоря, все это означивание и затевалось.

Ведь, если слово (или другой знак, его заменяющий) используется как реестр свернутых функций, я не могу сообщить ничего определенного, если не условлюсь с моим визави (а в том числе и с самим собой [значения моей схемы меня]) «на предмет того, о чем идет речь» [коммуникативная условность]. Однако, в замкнутости моей лингвистической картины мира это сделать совершенно невозможно.

(Например, если я полагаю, что «стол» – «это то, за чем сидят», то, желая использовать его в качестве подставки, чтобы подняться выше и повесить картину, я не могу сказать: «Надо встать на стол и повесить картину», поскольку «стол» – «это то, за чем сидят». Однако, я говорю именно так. Правда, я могу и уточнить: «Надо использовать стол в качестве подставки, встать на него и повесить картину». Однако, что значит в этом случае – «стол»? Это уже никакой не «стол», а «подставка».

Следовательно, если я собираюсь дать кому-то точную инструкцию, я должен сказать: «Возьми подставку, встань на нее и повесь картину». Разумеется, я не буду понят, если не поясню, что я в данном случае понимаю под словом «подставка», впрочем, затем мне придется пояснять еще и то, что я понимаю под словом «стол», а потом и все остальное: «это, то», «за чем», «сидят», а далее и те слова (или другие знаки, их заменяющие), которые использовались мною в процессе пояснения вышеперечисленных.

В конечном итоге, я, с одной стороны, приду к словам (или другим знакам, их заменяющим), которые уже пояснял, так и оставшись непонятым [замкнутость моей лингвистической картины мира], а с другой, даже если бы меня и можно было бы понять, то как объяснить тот «факт», что «то, за чем сидят» – это также и «то, на чем стоят»?

Даже на этом примере возникают очевидные проблемы, а я ведь перечислил только две функции, число которых неограниченно велико, и взял в качестве примера «стол», а не «справедливость», например, «спорт» или «смерть».) Кажется, что проблема коммуникации может быть разрешена «показыванием», но, с одной стороны, то, что показывается, – не то, что будет увидено, а с другой стороны, даже если и можно было бы показать, то никак нельзя показать то, что не имеет непосредственной развертки в составляющих моего способа существования (а к числу таких предметов относится, например, то, что принято называть «причинно-следственными связями», которые мы, как правило, и пытаемся конвертировать в процессе коммуникации). И это не говоря уже о том, что сам жест указания – это знак [означающее], который определяется моей лингвистической картиной мира.

(Необходимо оговориться, что «показывание» и «подражание» – не одно и то же, здесь различны точки обзора, а коммуникация только кажущаяся.)