Психотерапевтические истории. Хроники исцеления

Иногда я устраивала сцены прямо у него в кабинете. Намеренно подавляла свой дух к моменту сеанса. Я могла быть притворно возмущенной, но никогда сердитой. Но все же мне хотелось копнуть поглубже и найти что-то реальное, нечто такое во мне, что могло бы стимулировать, а не просто тащить за собой. Некий гейзер эмоций, а не наш водевильный жаргон, когда доктор Ялом применяет свой психиатрический крючок, а я застенчиво бормочу в ответ, чтобы опустить занавес.

Мои заметки тоже были иногда то намеренно унылыми и серьезными, то слезливыми и легкомысленными. Другим жаргоном, кроме того, что у меня уже был, я, кажется, не владела. Я не могла заставить себя найти те исцеляющие слова, которые он хотел услышать. Я не могла глаголить по-медицински и отвечать на его вопросы таким же образом. Следовать прямой линии психиатрической партии. Каждый раз, когда доктор Ялом задавал мне благотворный вопрос, я сидела молча или, что еще хуже, ухмылялась. Потому что знала, насколько легко будет прибегнуть к моему старому «я». Я хотела найти что-то новое, нечто иное, чем тот запас нервов и иллюзий, который окутывал меня.

Я себя не защищала. В определенном смысле я отдала писать сценарий другим, а затем следовала ему, слыша много реплик, но передавала только некоторые строки. Одним из наиболее предсказуемых вопросов доктора Ялома был: «Что вам нравится во мне, или Карле, или в себе?» Этот вопрос был почти так же далек, как и другая сторона медали: «Джинни, что вам во мне не нравится?»

Я знала, что он старается притянуть меня к реальности. И, полагаю, даже знала эту реальность, но она на меня не влияла. Я терпеть не могу рассматривать людей объективно, хотя и не против наградить их какой-нибудь метафорой. Для меня легче адаптироваться и согласиться, чем судить. Я ненавижу описывать людей в рамках присущих им ролей типа «мама», «папа», «психиатр» — у каждого человека свои конкретные основания. Полагаю, я могла бы защитить их всех, даже за счет себя, своим спокойствием, потому что гораздо больнее унижать их, ненавидеть их.

Полагаю, я добилась чего-то личного с вами, доктор Ялом. Вы старались завернуть все в ленту терапии, и я всегда относилась немного подозрительно или еще хуже — саркастично (требует меньше энергии) к тому, чем вы меня кормили, даже если я говорила, что голодаю.

Думаю, что всегда будет существовать некая неурегулированная область, пробел в терапии — так как наши цели были разными. Вы не могли знать, что значит быть опустошенной или, по ту сторону медали, жизнерадостной и воодушевленной. Те моменты, когда я была свободной, заставляли меня понять, что моя цель всегда должна заключаться в поисках ощущения тепла, без подсознательных закоулков, прямолинейности. Ответы на ваши прямые вопросы иногда не выглядели моими ответами. Я не была заинтересована в иерархии вопросов и ответов. Все это время я искала не перемен, а человека, с кем бы я могла поговорить, вот как с вами, который бы спрашивал и понимал меня, имел бы ваше терпение и в то же время был бы независимым от меня.

Вы, доктор Ялом, всегда подбадривали меня, старались вывести меня с мелководья на большую воду. Я наблюдала за вами, иногда восхищалась, но когда выходила из вашего поля зрения, то опять оказывалась на мелководье. Теперь я опять притягиваю вас к себе, действуя, как небольшие волны, и создается впечатление, что я двигаюсь, а не застыла в сумрачном покое и не увязла в песке.

Фактически я считаю, что все эти метафоры и сравнения, которыми полны мои отчеты и которыми я вовсю пользуюсь при разговоре с вами (все пять миллиардов), это одно, а я — это совершенно другое. Я использовала их как завесу, пока не смогла заговорить с вами напрямую.

Я не стала ждать полного отсчета страданий. Может, у меня не хватает смелости полностью вырубиться. Я могу только мечтать о таком моменте. (После всех этих предостережений и анонсов, данных вам о том, что со мной случится, если я действительно окажусь брошенной, может, все, что мне нужно было сделать, это испустить последний вздох.)

Целый месяц я действительно вела уединенную, тягостную жизнь. Но к концу этого периода во мне стали появляться проблески жизнерадостности. Я обнаружила, что все мои старые друзья все еще рядом. Отсутствовали только лишающее сил присутствие Карла и несчастье.

Я теперь на полпути к полной жизни без каких-либо скрытых опасений. Я нашла работу, занимаюсь исследованиями и пишу благодаря тем, кто помог мне. Это не спасение, но деньги есть. Так что я могу перестать составлять список вещей, которые надо приобрести, но пока не могу. Я всегда транжирила деньги, не откладывая впрок. Здоровые люди берут от жизни все и сразу, тогда как замкнутые люди, наподобие меня, берут от жизни все меньше и меньше.