Психоз

— Ну, понимаешь, начался такой жуткий ливень, и я подумал, что вряд ли кто-то здесь появится…

— Чепуха! Как раз в такое время можно заработать. Многие не боятся водить машину в дождливую погоду.

— Но вряд ли кто-нибудь заедет к нам. Все пользуются новым шоссе. — Норман осознал, что в голосе его появились горькие нотки, почувствовал, как горечь подкатывает к горлу, так что теперь он словно ощущал ее терпкий вкус, и сделал попытку сдержать себя. Слишком поздно: он должен извергнуть наружу все, что накопилось в душе. — Я говорил тебе, что нам грозит, когда нас заранее предупредили об этом шоссе. Ты бы спокойно успела продать мотель до официального объявления о строительстве новой дороги. Мы могли купить там любой участок за гроши, да к тому же ближе к Фейрвейлу. Сейчас у нас был бы новый мотель, новый дом, возможность заработать. Но ты меня не послушала. Ты никогда не слушаешь, что я говорю, правда? Только одно: «Я хочу», «Я думаю»! Противно смотреть на тебя!

— Вот как, мой мальчик?

Голос Мамы был обманчиво мягким, но Норман знал, что за этим кроется. Потому что она произнесла слово «мальчик». Ему уже сорок лет, а она называет его мальчиком; хуже того, она и ведет себя с ним как с маленьким мальчиком. Если бы только можно было не слушать! Но он слушал, он знал, что должен каждый раз выслушивать, что говорит Мама.

— Вот как, мальчик? — повторила Мама еще более мягким, вкрадчивым голосом. — Противно смотреть на меня, да? А вот я так не думаю. Нет, мальчик, дело не во мне. Тебе противно смотреть на себя. Вот она, подлинная причина, вот почему ты до сих пор сидишь здесь, на обочине никуда не ведущей дороги! Я ведь права, Норман? Все дело в том, что у тебя не хватает духу нормально жить. Всегда не хватало духу, не так ли, мальчик? Не хватило духу оставить дом, не хватило духу поискать и найти себе работу, или уйти в армию, или даже найти подходящую девушку…

— Ты бы мне не позволила!

— Правильно, Норман. Я бы тебе не позволила. Но будь ты мужчиной хотя бы наполовину, ты поступил бы по-своему.

Как ему хотелось крикнуть ей прямо в лицо, что это не так. Но он не мог. Потому что все, что Мама сейчас говорила, он повторял сам себе снова и снова, год за годом. Потому что это была правда. Мама всегда устанавливала для него правила, но он вовсе не должен был вечно им подчиняться. Иногда матери считают детей своей собственностью, но не все дети позволяют им такое. Сколько в мире еще вдов и единственных сыновей; не все же они намертво связаны отношениями такого рода. Да, он виноват не меньше ее. Потому что у него никогда не хватало духу.

— Знаешь, ты ведь мог тогда настоять на своем, — говорила Мама. — Скажем, выбрался бы из дому, нашел для нас новое место, а потом объявил о продаже этого жилища. Но нет, ты только скулил. И я знаю причину. Дело в том, что тебе на самом деле не хотелось никуда переезжать. Ты не хотел уходить отсюда, а теперь ты уже не уйдешь, ты вечно будешь сидеть здесь. Ты не можешь покинуть дом, правда, Норман? Так же как не можешь стать взрослым.

Он не мог смотреть на Маму. Когда она начинала так говорить, Норман просто не мог на нее смотреть — вот и все. И куда бы он ни бросил взгляд, легче не становилось. Лампа с бисерной бахромой, старая неуклюжая мебель, из-за которой здесь было тесно, — все эти знакомые вещи, все вокруг внезапно стало ненавистным просто потому, что он все знал наизусть, как узник свою камеру. Он уперся взглядом в окно, но и это не помогало: за стеклом были дождь, и ветер, и темнота. Норман знал, что там, за стенами дома, для него тоже не будет спасения. Нигде не будет спасения, ничто не поможет скрыться от голоса, что пульсировал в голове, бил в уши, словно этот труп в книге: мерный рокот мертвеца.

Он вцепился в книгу, попытался сосредоточиться на чтении. Может быть, если он не будет обращать внимания, притворится спокойным…

Нет, ничего не вышло.

— Посмотри на себя, — говорил ее голос. (А барабан все бил: бум, бум, бум, звуки вибрировали, вырываясь из распяленной глотки.) — Я знаю, почему ты не удосужился зажечь вывеску. И почему ты этим вечером даже не подошел к конторе, чтобы открыть ее. На самом деле ты не забыл. Ты просто не хочешь, чтобы кто-нибудь пришел; надеешься, что посетителей не будет.

— Ну хорошо, — пробормотал Норман. — Это верно. Я ненавижу обслуживать посетителей, всегда ненавидел.

— Но это не все, мальчик. (Вот оно, снова: «мальчик-мальчик-мальчик!» — бьет барабан, стонет мертвая плоть.) Ты ненавидишь людей. Потому что на самом деле ты их боишься, верно? Так всегда было, еще с самого детства. Лишь бы прилипнуть поближе к лампе и читать. Что тридцать лет назад, что сейчас. Укрыться от всего, загородившись книжкой.