ПСС. Том 01. Детство. Юношеские опыты

Я такъ былъ занятъ тмъ, что мы демъ на почтовыхъ, что мн будетъ жарко въ лисьей шубки, и что совсмъ не нужно шарфа (что я за нжинка), что и не думалъ о томъ, какъ грустно будетъ разставаться. Вс сидли въ гостиной. Папа и maman ничего не говорили о себ и о насъ. Они оба чувствовали, что такъ грустно, что объ этомъ не надо говорить, а говорили о вщахъ, которыя никого не интересовали, какъ-то, хороша ли будетъ дорога, что̀ сказать Княжн Д. и т. д. Фок поручено было доложить, когда все будетъ готово. Онъ взошелъ. Ему влли затворить вс двери и сли, Фока тоже прислъ у двери. Я продолжалъ быть беззаботенъ и нетерпливъ; просидли не боле 10 секундъ, a мн казалось, что очень долго; наконецъ, встали, перекрестились. Папа обнялъ maman, и мн смшно казалось, какъ они долго цлуются, и хотлось, чтобы поскоре это кончилось, и хать, но когда maman обернулась къ намъ, [50] и когда я увидалъ эти милые глаза, полные слезъ, тогда я забылъ о томъ, что надо хать, мн такъ стало жалко бдную душечьку maman, такъ грустно было съ ней разставаться... Она цловала отца и прощалась съ нимъ, а плакала о насъ. Это все я почувствовалъ. Она стала прощаться съ Володей и столько разъ его крестила и цловала, что я нсколько разъ совался впередъ, думая что насталъ мой чередъ. Наконецъ, и я обнялъ мамашу и плакалъ, плакалъ, ни о чемъ не думая, кром о своемъ гор. Вышли на крыльцо, услись въ экипажи. Maman почти на каждой ступени останавливала и крестила насъ. Я услся въ коляск съ папа на переднемъ мст; верхъ былъ поднять; мн не видно было maman, но я чувствовалъ, что она тутъ. «Еще разъ поцловать ее, думалъ я, или нтъ, лучше не надо». Однако я протянулся еще разъ къ ней; она была на другой сторон, мы разошлись. Увидавъ меня [1 неразобр.], она грустно улыбнулась и крпко, крпко поцловала меня въ послдній разъ. Мы похали; сердце мое сжималось; я уже не плакалъ, а рыдалъ; мн что то давило въ горл; съ большой дороги мы еще видли платокъ, которымъ махала maman, стоя на балкон, я сталъ махать своимъ. Это движеніе протрезвило меня, и я уже пересталъ отчаяваться; теперь меня занимало и какъ-то доставляло удовольствіе, что я плачу о maman, что я чувствительный ребенокъ. Отецъ молчалъ и смотрлъ изрдка на меня съ участіемъ; я подвинулся на самый задъ и продолжалъ плакать, глядя на пристяжку, которую видлъ съ своей стороны. Смотрлъ я, какъ махала хвостомъ эта пристяжная, какъ перемняла аллюръ она то рысью, то галопомъ; смотрлъ, какъ прыгала на ней шлея, и смотрлъ до тхъ поръ, пока шлея взмылилась. Папа сталъ расчитывать дни, когда мы придемъ; я сталъ вслушиваться и скоро забылъ про maman, а разсчитывалъ, когда мы, днемъ или ночью, увидимъ Москву. Посл только я [51] вспомнилъ о томъ, что я холодно простился съ Любочкой и Юзой, такъ я въ то время былъ огорченъ. А какъ они бдныя плакали, особенно Любочка. И Карла Иваныча жалко и Фоку жалко и березовую аллею жалко и все, все жалко, a бдная maman! и слезы опять навертывались мн на глаза, но ненадолго.

ВТОРАЯ ЧАСТЬ.

Здсь кончается писанное мною прежде, и я опять начинаю писать къ вамъ и для васъ.

Насъ привезли въ Москву и отдали въ Комерческое училище. Время, которое я провелъ тамъ, я не стану описывать, да и что описывать — ничего, кром тяжелыхъ и грустныхъ воспоминаній, грустныхъ не такъ, какъ бываютъ сладко грустны воспоминанія время счастливаго, а къ этимъ воспоминаніямъ, напротивъ, всегда въ душ моей примшивается какая-то горечь и досада. Хотлось бы остановить воображеніе, которое безсознательно, какъ глупая машина, lanterne magique[79], рисуетъ врно и т и другія. Вы замтили, я и говорить не люблю про это время. Сколько оскорбленій, сколько разочарованій суждено было перенести мн, ребенку нжному. Еще свжи были въ воображеніи моемъ ласки любящей и любимой матери.

Меня поражало и оскорбляло все, начиная отъ того, что, вмсто того, чтобы мн, какъ я привыкъ, оказывали вс знаки признательности, уваженія (меня долго удивляло то, что люди ходятъ мимо окошка, на которомъ я сижу, и не снимаютъ шапки), меня заставляли кланяться какимъ-то людямъ, которыхъ я никогда не видалъ и видть не хотлъ, и которые нисколько обо мн не заботились, и кончая тмъ, что, исключая братьевъ, я ни въ одномъ товарищ не находилъ тхъ понятий, съ которыми я свыкся, и которыя были необходимы для того, чтобы мы могли понимать другъ друга. Они разсказывали про какихъ[-то] отцовъ съ бородами, которые никогда ихъ не ласкали, про матерей, которыя боялись мужей, и которыхъ били. Я ничего этаго не понималъ, а что понималъ, то было мн противно. Особенно же отталкивало меня какъ отъ воспитателей, такъ и отъ воспитанниковъ, это недостатокъ изящества физическаго и моральнаго. Даже не было того, что замняетъ моральное изящество, теплоты[80] [52] сердечной, или, ежели она и была, то подъ такой грубой корой, что я никакъ не могъ откопать ее.