ПСС. Том 01. Детство. Юношеские опыты

Двушка эта была сосдка наша, о которой maman писала, и которая была извстна намъ подъ именемъ la belle Flamande.[89] Лишь только она увидала насъ, она покраснла, отняла одну руку отъ висковъ maman только для того, чтобы освидтельствовать ею, не непристоенъ ли ее туалетъ (она была въ распашномъ пенуар), и не кланяясь отцу, грустно, почти незамтно улыбнувшись, шопотомъ сказала ему: «въ забытьи». Нкоторые говорятъ, что въ сильномъ гор человкъ не думаетъ ни о чемъ больше, какъ о своемъ гор. Неправда, я былъ въ сильномъ гор въ эту минуту, но я замчалъ вс мелочи: напримръ, я замтилъ эту полуулыбку de la belle Flamande,[90] которая значила: «хотя и грустное теперь время, но все я вамъ рада». Я замтилъ, какъ отецъ въ одно и то же время, какъ онъ посмотрлъ на лицо maman, кинулъ взглядъ и на ее прекрасныя, обнаженныя почти до локтя, руки. Я увренъ, что отецъ, который былъ убитъ горемъ въ эту минуту, полюбовался этими руками, но подумалъ «какъ можно въ такую минуту думать о такихъ вещахъ». Глаза maman были открыты, но она не видала. О, никогда не забуду я этаго страшнаго взгляда! Въ немъ было видно ужасное страданіе! Насъ увели. Больше я ничего не помню, не знаю и вспоминать не хочу. Страшно! Я потомъ у[91] Прасковьи Савишны спрашивалъ о кончин матушки. Вотъ что она мн сказала. «Какъ васъ увели, она еще долго металась, моя голубушка, какъ давило ее точно что то, потомъ спустилась съ подушекъ и будто задремала такъ тихо, спокойно, точно Ангелъ небесный, только дышала тяжело. Мы хотли съ С[офьей] А[лександровной] хоть подушечку подъ головку подложить. Но П. И. сказалъ, что лучше ее не трогать, чтобы не разбудить. Я вышла посмотрть, что питье не несутъ, прихожу, а ужъ она опять, моя сердечная, все раскидала на постел и все манитъ Софью Александровну къ себ. Та нагнется къ ней, а ужъ силъ, видно, нтъ сказать что́; отворитъ губку и только вздохнетъ, потомъ все охала: «Боже мой, Господи, дтей, [66] дтей.» И какимъ жалобнымъ голосомъ. Видно хотлось ей васъ благословить. Я хотла за вами бжать. И. М. опять сказалъ: «не надо, это хуже встревожитъ, не ходи», и посл ужъ только все руку подыметъ и опять опуститъ. И что̀ она этимъ хотла, Богъ ее знаетъ. Я такъ думаю, что васъ заочно благословляла, да видно не привелъ Господь. Потомъ видно опять подступила хуже боль, приподнялась, моя голубушка, по глазамъ видно, что ужасно мучалась бдняжка, и опять упала на подушки. «Матерь Божія, не остави ихъ», и уцпилась зубами за простыню, а слезы въ три ручья такъ и потекли. — «Ну потомъ?» спросилъ я. — «Что потомъ, батюшка», и слезы закапали изъ глазъ доброй старушки. Она махнула сморщенной рукой и не могла больше говорить.

Maman умерла въ ужасныхъ страданіяхъ. За что? Помню я, какъ на второй день взошелъ я въ гостиную. На стол стоялъ гробъ, в гробу лежала maman. Это было вечеромъ, свчи нагорли, одинъ дьячокъ сидлъ въ дальнемъ углу, и слышно было его однообразное и тихое чтеніе. Лицо было открыто. Я тихо отворилъ дверь, дьячокъ оглянулся, но продолжалъ читать. Мн хотлось посмотрть еще разъ на нее. Неописанное чувство страху обуяло всего меня, нервы были разстроены, на щекахъ только-что высохли слезы, я подошелъ къ столу и сталъ смотрть, но я видлъ только свтъ, парчи, серебряные подсвчники. Я сталъ смотрть пристальне, взоры мои устремлялись на то мсто, гд должна была быть ея голова. Розовая подушка, чепчикъ, внчикъ, и еще что-то блое цвта воска, которое я принималъ то за лицо, то говорилъ себ, что это не можетъ быть — все сливалось вмст, и ничего для меня не представляло. Я сталъ на стулъ, чтобы лучше разсмотрть, но и тутъ сначала я не врилъ себ, что то желтоватое безцвтное мсто, на которомъ я сначала не могъ разобрать ничего, (мн страшно было врить) было ея лицо, но малу-по-малу я сталъ узнавать знакомыя милыя черты, сталъ [67] вглядываться въ нихъ, и, несмотря на то, что глазъ не было, что на одной щек, подъ кожей, видно было черноватое пятно, складъ губъ, вытянувшіяся линіи щекъ, опущенныя вки, лобъ, на которомъ сгладились вс морщины, — все носило такой отпечатокъ величія спокойствія и спокойствія неземнаго, что я не могъ оторвать глазъ отъ него. — <Я смотрлъ, смотрлъ и долго смотрлъ, сколько времени, я не могъ бы сказать, потому что въ это время не было для меня времени, и о чемъ я думалъ, что я чувствовалъ, этаго описать нтъ силъ. Сначала, смотря на это лицо, съ которымъ соединялось столько дорогихъ воспоминаній, я воображалъ и вспоминалъ ее то въ томъ, то въ другомъ положеніи; воображеніе рисовало цвтущія жизнью и радостью картины, а передо мною лежала смерть. Воображеніе измучалось этой работой, которая безпрестанно разрушала дйствительность.>