ПСС. Том 14. Война и мир. Черновые редакции и варианты. Часть вторая

Он ушел из дома без всякого определенного намерения, но по мере того, как он подвигался, цель его поступка яснее и яснее определялась в его голове. «И ушел, и кончено. Только бы они не догнали меня», говорил он себе, улыбаясь. «Помещусь у Баздеевых, попрошу их никому не говорить. Они добрые. И останусь в Москве и никуда не уеду и никому никакого ответа не дам», говорил он себе, «и сделаю… и сделаю что-нибудь… удивительное, что-нибудь необыкновенное. 666… L’Empereur Napoléon… l’russe Besuhof… Французы войдут в Москву, Наполеон будет тут. Я буду в толпе народа… Он поровняется со мною. Я выдвинусь, у меня будет пистолет… Смерть врагу рода человеческого», проговорил Пьер по-французски, вытягивая руку. «Ничего», отвечал он, улыбаясь обратившемуся к нему извощику. «Я это и сделаю. А там что они хотят, то пускай и делают. Пускай ищут меня. И зачем», продолжал думать Пьер, «этот студент в Вене в 1809 году хотел убить его кинжалом? Это была ошибка. Да, большая ошибка. Непременно пистолетом, который можно спрятать под полой кафтана».

— Послушай, извощик, — обратился он к кривому старичку, который, погоняя концами вожжей, трясся перед ним. — Где продают крестьянское платье, самое простое, вот такое? — Он тронул за армяк извощика.

Извощик объяснил Пьеру, что всякого сорта платье можно купить у Сухаревой башни и, воспользовавшись вступлением в разговор седока, разговорился о том, что нынче все господа и купцы из города[2285] поехали и что поэтому цена извощикам стала дорогая и что он, хотя без ряды поехал с барином, надеется, что Пьер не даст ему меньше целкового рубля.

Этот намек извощика напомнил Пьеру о том, что с ним не было денег; но он не надолго остановился на этой мысли. Он всю свою жизнь не испытывал недостатка в маленьких деньгах и поэтому не мог себе представить затруднения, происходящего от недостатка денег.

«Ну, там как-нибудь», подумал Пьер, и он опять углубился в радостные мысли о том, как он тайно, инкогнито останется в Москве и для блага всего человечества совершит замышленное им дело.

Приехав на Патриаршие пруды, Пьер, ездивший к Баздееву всегда на своих лошадях, долго не мог отыскать дома[2286] и не нашел бы его, ежели бы Герасим, тот самый желтый, безбородый старичок, которого Пьер видел пять лет тому назад в Торжке с Иосифом Алексеевичем, не увидал Пьера из окна и не окликнул его.

— А я к вам, — радостно сказал Пьер. — Софья Даниловна, Федор Осипыч дома? — спросил он.

Старичок выбежал на улицу.

— Никого нет, ваше сиятельство, по обстоятельствам нынешним все уехали-с в Торжковскую деревню. Вчера выехали.

Пьер слез было с дрожек, но, услыхав это известие, в недоумении остановился.

— Ах, какая досада, — сказал он, — как же мне быть.

— Братец покойника — царство небесное — здесь. Макар Алексеич, как изволите знать, они в слабости, — сказал старый слуга.

Макар Алексеич был, как знал Пьер, полусумашедший, пивший запоем, брат Иосифа Алексеевича.

— Ах, как досадно, — повторял Пьер.

— Что ж, останетесь тут, барин? — спросил извощик. — Разочтете?

— Ах, как досадно. Герасим, тебя Герасим ведь зовут. Можно мне? Нет, ничего. Ах, как досадно.

Пьер, растерянно улыбаясь, оглядывался вокруг себя.[2287]

— Вам что же угодно было? Я нынче обоз отсылаю. Я прикажу, — сказал желтый старичок.

— Что ж, разочтете, барин?

Пьер[2288] вздохнул.

— А Макар Алексеич дома? — сказал он.

— Дома, да как изволите знать, — они слабые люди.

— Можно я войду.

— Пожалуйте, — неохотно сказал слуга и отворил калитку.

Войдя в калитку маленького домика, Пьер остановился и взял старичка за руку.

— Герасим, поместишь ты меня в вашем доме совсем и чтобы никто не знал. Мне это надо.

— Как мне известна ваша особа и как покойник вас уважали, то я не только что… — сказал старичок.

— Но чтоб никто не знал у меня в доме. Я тебе заплачу за это, — продолжал Пьер, — но только у меня теперь денег нету. Ты извощику отдай и еще мне нужно одну вещь, — сказал он.

Услыхав эти странные от Пьера слова, лицо старичка вдруг приняло серьезное выражение, но это продолжалось только одно мгновение.

— С моим удовольствием, ваше сиятельство, только бы от Макар Алексеевича препятствия не было, потому они хотя и большого ума, но как ослабели, капризы свои имеют.

— Пойдем, пойдем скорее…, — сказал Пьер и вошел в дом.[2289]

Невысокий, плешивый, старый человек с красным носом, в калошах на босу ногу стоял в передней. Увидав Пьера, он[2290] сердито пробормотал что-то и ушел за перегородку.

— Они самые, — как бы извиняясь, сказал Герасим. — Большого ума были, а теперь, как изволите видеть, ослабели. Где же изволите поместиться? — сказал Герасим. — Кабинет, как были запечатаны, так и остались. Софья Даниловна приказывали, ежли от вас приедут, то отпустить…

Пьер вошел в тот самый мрачный кабинет, в который он еще при жизни Благодетеля входил с таким трепетом. Кабинет этот, теперь запыленный и нетронутый со времени кончины Иосифа Алексеевича и с закрытыми ставнями, был еще мрачнее.