ПСС. Том 19. Анна Каренина. Части 5–8

— Мне муж рассказал… Она оскорбила Каренину. Муж ее через ложу стал говорить с ней, а Картасова сделала ему сцену. Она, говорят, громко сказала что-то оскорбительное и вышла.

— Граф, ваша maman зовет вас, — сказала княжна Сорокина, выглядывая из двери ложи.

— А я тебя всё жду, — сказала ему мать, насмешливо улыбаясь. — Тебя совсем не видно.

Сын видел, что она не могла удержать улыбку радости.

— Здравствуйте, maman. Я шел к вам, — сказал он холодно.

— Что же ты не идешь faire la cour à madame Karenine?[11] — прибавила она, когда княжна Сорокина отошла. — Elle fait sensation. On oublie la Patti pour elle.[12]

— Maman, я вас просил не говорить мне про это, — отвечал он хмурясь.

— Я говорю то, что говорят все.

Вронский ничего не ответил и, сказав несколько слов княжне Сорокиной, вышел. В дверях он встретил брата.

— А, Алексей! — сказал брат. — Какая гадость! Дура, больше ничего… Я сейчас хотел к ней итти. Пойдем вместе.

Вронский не слушал его. Он быстрыми шагами пошел вниз: он чувствовал, что ему надо что-то сделать, но не знал что. Досада на нее за то, что она ставила себя и его в такое фальшивое положение, вместе с жалостью к ней за ее страдания, волновали его. Он сошел вниз в партер и направился прямо к бенуару Анны. У бенуара стоял Стремов и разговаривал с нею:

— Теноров нет больше. Le moule en est brisé.[13]

Вронский поклонился ей и остановился, здороваясь со Стремовым.

— Вы, кажется, поздно приехали и не слыхали лучшей арии, — сказала Анна Вронскому, насмешливо, как ему показалось, взглянув на него.

— Я плохой ценитель, — сказал он, строго глядя на нее.

— Как князь Яшвин, — сказала она улыбаясь, — который находит, что Патти поет слишком громко.

— Благодарю вас, — сказала она, взяв в маленькую руку в длинной перчатке поднятую Вронским афишу, и вдруг в это мгновение красивое лицо ее вздрогнуло. Она встала и пошла в глубь ложи.

Заметив, что на следующий акт ложа ее осталась пустою, Вронский, возбуждая шиканье затихшего при звуках каватины театра, вышел из партера и поехал домой.

Анна уже была дома. Когда Вронский вошел к ней, она была одна в том самом наряде, в котором она была в театре. Она сидела на первом у стены кресле и смотрела пред собой. Она взглянула на него и тотчас же приняла прежнее положение.

— Анна, — сказал он.

— Ты, ты виноват во всем! — вскрикнула она со слезами отчаяния и злости в голосе, вставая.

— Я просил, я умолял тебя не ездить, я знал, что тебе будет неприятно…

— Неприятно! — вскрикнула она. — Ужасно! Сколько бы я ни жила, я не забуду этого. Она сказала, что позорно сидеть рядом со мной.

— Слова глупой женщины, — сказал он, — но для чего рисковать, вызывать…

— Я ненавижу твое спокойствие. Ты не должен был доводить меня до этого. Если бы ты любил меня…

— Анна! К чему тут вопрос о моей любви…

— Да, если бы ты любил меня, как я, если бы ты мучался, как я… — сказала она, с выражением испуга взглядывая на него.

Ему жалко было ее и всё-таки досадно. Он уверял ее в своей любви, потому что видел, что только одно это может теперь успокоить ее, и не упрекал ее словами, но в душе своей он упрекал ее.

И те уверения в любви, которые ему казались так пошлы, что ему совестно было выговаривать их, она впивала в себя и понемногу успокоивалась. На другой день после этого, совершенно примиренные, они уехали в деревню.

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ.

I.

Дарья Александровна проводила лето с детьми в Покровском, у сестры своей Кити Левиной. В ее именьи дом совсем развалился, и Левин с женой уговорили ее провести лето у них. Степан Аркадьич очень одобрил это устройство. Он говорил, что очень сожалеет, что служба мешает ему провести с семейством лето в деревне, что̀ для него было бы высшим счастием, и, оставаясь в Москве, приезжал изредка в деревню на день и два. Кроме Облонских со всеми детьми и гувернанткой, в это лето гостила у Левиных еще старая княгиня, считавшая своим долгом следить за неопытною дочерью, находившеюся в таком положении. Кроме того, Варенька, заграничная приятельница Кити, исполнила свое обещание приехать к ней, когда Кити будет замужем, и гостила у своего друга. Всё это были родные и друзья жены Левина. И хотя он всех их любил, ему немного жалко было своего Левинского мира и порядка, который был заглушаем этим наплывом «Щербацкого элемента», как он говорил себе. Из его родных гостил в это лето у них один Сергей Иванович, но и тот был не Левинского, а Кознышевского склада человек, так что Левинский дух совершенно уничтожался.

В Левинском, давно пустынном доме теперь было так много народа, что почти все комнаты были заняты, и почти каждый день старой княгине приходилось, садясь за стол, пересчитывать всех и отсаживать тринадцатого внука или внучку за особенный столик. И для Кити, старательно занимавшейся хозяйством, было не мало хлопот о приобретении кур, индюшек, уток, которых при летних аппетитах гостей и детей выходило очень много.