ПСС. Том 20. Анна Каренина. Черновые редакции и варианты

<Анна поняла, что нельзя было больше откладывать. Она взглянула еще разъ на это твердое, простое, честное и покорное лицо, и всѣ сомнѣнія ея – стыдъ о томъ, что она предлагаетъ ему себя, исчезли для нея.> Она чувствовала, что онъ любитъ ее такъ, какъ нельзя любить больше, <и при свѣтѣ этой любви все тяжелое и мрачное въ ея положеніи потеряло свою значительность.> Она сказала себѣ, что любовь, связывающая ихъ, было одно, оставшееся въ жизни, настоящее, и потому ничто изъ того, что не нарушало эту любовь, а, напротивъ, упрочивало ее, не могло быть не хорошо, и она прямо начала говорить то, что не въ силахъ была сказать вчера.

– Я не сказала тебѣ вчера, – начала она.

Но она поблѣднѣла, сказавъ эти слова, и, увидавъ сообщившійся ему испугъ, остановилась.[1183]

– Что, что? – проговорилъ онъ. – Что же?

– Я не сказала тебѣ вчера, что, возвращаясь домой съ Алексѣемъ Александровичемъ, я объявила ему все.... Сказала, что я не могу быть его женой, что я люблю тебя.

Лицо Вронскаго приняло на одно мгновеніе строгое выраженіе, происходившее отъ первой мысли о неизбѣжности дуэли, пришедшей ему при этомъ извѣстіи.

– Я давно желалъ этаго, – сказалъ онъ,[1184] – это лучше, тысячу разъ лучше. Мнѣ жалко тебя за то, какъ тяжело это было тебѣ.

Онъ говорилъ спокойно, но она замѣтила первое выраженіе строгости на его лицѣ и, объяснивъ его себѣ иначе, мучительно покраснѣла. Какъ ни старалась она себя увѣрить въ томъ, что нѣтъ ничего стыднаго въ томъ, что она сказала, мучительный стыдъ, раскаяніе, сомнѣніе въ немъ овладѣли ею.

– Мнѣ нисколько не тяжело было. Это сдѣлалось само собой, – сказала она раздражительно.

– Я понимаю, понимаю, – говорилъ онъ, стараясь успокоить ее. Я однаго желалъ, я однаго просилъ – разорвать это положеніе и посвятить свою жизнь твоему счастію.

Онъ говорилъ, желая успокоить ее, но стыдъ и сомнѣнія, забравшись въ ея душу, возбуждали въ ней подозрѣнія въ его искренности. Ей казалось, что онъ въ глубинѣ души былъ испуганъ отвѣтственностью, которая ложилась на него, но только изъ деликатности, излишне и неумѣстно, увѣрялъ ее въ желаніи посвятить свою жизнь ея счастію.

– Зачѣмъ ты говоришь мнѣ это? – продолжала она раздражительно перегибая въ быстрыхъ пальцахъ письмо мужа. – Зачѣмъ говорить? Развѣ я могу сомнѣваться въ этомъ? Если бъ я сомнѣвалась… – Она не договорила. – Но что будетъ? Вотъ…

Она подала ему письмо мужа и пристально смотрѣла на него въ то время, какъ онъ опять съ тѣмъ же строгимъ выраженіемъ, какъ и въ первую минуту извѣстія, прочитывалъ внимательно письмо Алексѣя Александровича. Онъ не могъ удержать этаго выраженія лица, вызываемаго имъ всякимъ воспоминаніемъ объ оскорбленномъ мужѣ. Теперь, когда онъ держалъ въ рукахъ его письмо, онъ невольно представлялъ себѣ тотъ вызовъ, который, вѣроятно, нынче же или завтра онъ найдетъ у себя, и самую дуэль, во время которой онъ съ этимъ самымъ холоднымъ выраженіемъ, съ нѣкоторымъ чувствомъ гордаго удовлетворенія, выстрѣливъ въ верхъ, будетъ стоять подъ выстрѣломъ оскорбленнаго мужа.[1185]

Анна читала его мысли по выраженію лица, какъ по книгѣ.

– Ахъ, Боже мой! – сдѣлавъ энергическій жестъ нетерпѣнія, вскрикнулъ почти Вронской. Онъ хотѣлъ сказать, что послѣ неизбѣжной, по его мнѣнію, дуэли это не могло продолжаться, но сказалъ другое: – не можетъ продолжаться это мучительное, унизительное положеніе.

– Для кого унизительное положеніе?

– Для всѣхъ и больше всѣхъ для васъ,[1186] – сказалъ Вронской.[1187]

– Ты говоришь, унизительно… Не говори этаго. Эти слова не имѣютъ для меня смысла теперь, – говорила Анна дрожащимъ отъ волненія голосомъ. – Ты пойми, что для меня, съ того дня, какъ я полюбила тебя, все, все перемѣнилось. Если [бы] ты зналъ, до какой степени перемѣнилось, – сказала она, безъ боли теперь вспомнивъ о своемъ охлажденіи къ сыну. – То, что прежде мнѣ представлялось важнымъ, теперь для меня – ничего. Для меня одно и одно – это твоя любовь. Если она моя, то я чувствую себя такъ высоко, такъ твердо, что ничто не можетъ быть для меня унизительнымъ. Никакое положеніе. Развѣ я люблю такъ, какъ любятъ эти женщины, для забавы, смѣясь любятъ. Я все отдала… зачѣмъ? я не знаю. Но я не могла иначе, и для меня ничто не можетъ быть унизительнымъ. Я счастлива и горда. Развѣ мнѣ не все равно.[1188] Я нынче утромъ уже уложилась, чтобы уѣхать съ сыномъ. Но онъ не хочетъ отдать сына. Мнѣ все равно. Я буду жить съ нимъ, и это положение не можетъ меня унизить, пока у меня есть твоя любовь.>

Вронской видѣлъ, что она неестественно взволнована. Онъ не понималъ, что это волненіе, эти самонадѣянныя слова были тотъ самый стыдъ, который мучалъ ее и который выражался теперь словами гордости. Онъ, стараясь успокоить ее, оглянулся, взялъ ея руку и поцѣловалъ.

– Но зачѣмъ же жить съ нимъ въ одномъ домѣ? Этаго не будетъ, – сказалъ онъ.

Но опять въ выраженіи его лица была нерѣшительность. Она тотчасъ же замѣтила слѣдъ воспоминаній того, что онъ думалъ о ней утромъ.