ПСС. Том 20. Анна Каренина. Черновые редакции и варианты

Карловичъ заторопился, покраснѣлъ и побѣжалъ къ Аннѣ.

– Какъ давно не имѣлъ удовольствія видѣть, Княгиня, – сказалъ онъ и, краснѣя подъ взглядомъ Удашева, отошелъ назадъ.

Анна все видѣла, все поняла, но это какъ бы возбудило ее, она не положила оружія, и, вернувшись въ ложу, она стала еще веселѣе и блестящѣе. Толпа стояла у рампы. Она смѣялась, бинокли смотрѣли на нее. Удашевъ былъ въ первомъ ряду, говорилъ съ дядей Генераломъ[1368] и, вдругъ оглянувшись, увидавъ бинокли дамъ, блестящее лицо Анны, мущинъ противъ нее, онъ вспомнилъ такіе же ложи дамъ голыхъ съ вѣерами, М-ме Nina, и, когда онъ вернулся, онъ не разжалъ губъ, и Анна видѣла, что онъ думаетъ. Да, это становилось похоже на то, и онъ и она знали это. Она надѣялась, что онъ пощадитъ ее, не скажетъ ей этаго, но онъ сказалъ.

– Ты скученъ отчего? – сказала она.

– Я? Нѣтъ.

– A мнѣ весело было, только… – Она хотѣла сказать, что не поѣдетъ больше въ театръ; но онъ вдругъ выстрѣлилъ.

– Женщины никогда не поймутъ, что есть блескъ неприличный.

– Довольно, довольно, не говори ради Бога.

Губа ея задрожала. Онъ понялъ, но не могъ ее успокоить.

Съ тѣхъ поръ она перестала ѣздить и взялась за дочь, но дочь напоминала сына. Матрена Филимоновна приходила, разсказывала. И она уговорила мужа уѣхать въ Москву. Она рѣшилась прямо высказать, что вездѣ имъ можно жить, только не въ Петербургѣ, тамъ, гдѣ живетъ Алексѣй Александровичъ.

–

Въ Москвѣ уже она не хотѣла и пытаться знакомиться. Алабинъ ѣздилъ, но рѣдко, и Анненковъ, Юрьевъ. Въ Москвѣ бы было хорошо, но Удашевъ сталъ играть. И другое – Грабе влюбленный перешелъ въ Москву…[1369]

Она сидѣла вечеромъ, разливая чай. Анненковъ, Юрьевъ, студентъ курилъ, говоря о новой теоріи [1 не разобр.]. Не благодарилъ за чай. Но она построила другую высоту либерализма, съ которой бы презирать свое паденіе, и казалось хорошо. Многое коробило, но это было одно,[1370] заставлявшее забывать. Былъ новый писатель комунистъ, читалъ. Удашевъ пріѣхалъ за деньгами. Онъ много проигралъ. Папиросный дымъ, слабый лепетъ [1 не разобр.], звучные фразы, и онъ въ презрѣніи ее за чай не бл[агодаритъ]. Онъ уѣхалъ опять и, вернувшись, заставъ ее съ открытыми глазами, по привычкѣ того времени говоритъ: «ужъ поздно», а думалъ: «это нельзя». Онъ несчастливъ. А дьяволъ надъ ухомъ говоритъ: Грабе любитъ.

Онъ пріѣхалъ, грубо раздѣваться сталъ въ комнатѣ. Она вдругъ заплакала.

– Да, я любовница, отъ которой живутъ особо, а приходятъ въ постель.

– Ну, такъ эти умные научили. Это дряни, какъ ты можешь. Они потерянные, и мы съ ними. Они, какъ вороны, слетаютъ, но не чуютъ добычу.

– Такъ чтожъ дѣлать? Чѣмъ жить? Ты бросаешь – кажется, я всѣмъ пожертвовала.

– Жестокія слова. Довольно, не говори.

Она всю ночь думала, онъ не спалъ, но она молчала и одна въ себѣ. «Да, лучше было не выходить. Я погубила обоихъ, но что дѣлать. Я знаю». Попытка къ мести.

Она все себѣ сознала и ему высказала. Старуха мать часто думала: «желала бы хоть разъ я ее видѣть, эту отвратительную женщину et lui dire son fait»,[1371] и вотъ докладываютъ: она.

– Садитесь, милая. Вы хотите мнѣ высказать, я слушаю.

– Прошедшее мое чисто. Я увидѣла вашего сына, – дрожитъ голосъ, – и[1372] полюбила, я люблю его такъ, что готова отдать жизнь.[1373]

– Или взять его.

– Но я не могу сдѣлать его счастье, онъ несчастливъ. И я не могу помочь, общество отринуло насъ, и это дѣлаетъ мое несчастье. То, что онъ разорвалъ съ вами, мое мученье.

– Я думаю, вамъ радоваться надо. Имѣнье его.

– Оскорбляйте меня, но простите его. Спасите его. Вы можете.

Она на колѣни стала.

– Матушка, нельзя ли безъ сценъ.

– Вы можете, принявъ, признавъ его, сдѣлать его счастье (о себѣ не говорю), счастье дѣтей, внучатъ. Черезъ васъ признаютъ. Иначе онъ погибнетъ.

– Ну, я вамъ скажу. Вы бросили мужа, свертѣли голову жениху и хотѣли женить его, спутать мальчишку; онъ несчастливъ безъ матери, онъ гордъ, и онъ любитъ Кити и теперь. Если вы любите его, бросьте его. Онъ будетъ счастливъ.

– Онъ не пуститъ меня.

– Вы умѣли бросить перваго. Вы сдѣлали несчастье человѣка и убьете его до конца.

Она вернулась домой. Записка отъ Ордынцевой: «Пріѣзжайте нынче вечеромъ. Я надѣюсь, что вы будете довольны». «Да, она права, онъ любитъ ее. Да и меня любитъ Грабе, не такъ. Да, надо бросить все, выдти изъ всего». Пріѣхали Юрьевъ, Анненковъ. «Не принимать». «Но онъ что? Что дѣлать?» Опять прежнее отчаяніе. Она лежала съ открытыми глазами. Онъ пріѣхалъ, и оскорбленіе ее, несознаніе вины вчера, легъ къ кабинетѣ. «Боже мой, что дѣлать? Прежде тотже вопросъ. Тогда я говорила: если бы онъ, Алексѣй Александровичъ, умеръ. Да, а теперь зачѣмъ ему, доброму, хорошему, умереть несчастному. Кому умереть? Да, мнѣ. Да, такъ и она смотрѣла на меня, говоря. Мало ли что дѣлать.[1374] Да и Грабе дьяволъ, и его счастье, и стыдъ и позоръ Алексѣя Александровича – все спасается моей смертью, да, и я не гадка, а жалка и прекрасна, да, жалка и прекрасна дѣлаюсь».