ПСС. Том 20. Анна Каренина. Черновые редакции и варианты

Но это было необходимо, и потому, чтобы во время своей славы и торжества не опозорить, не унизить себя обманомъ и притворствомъ, ему оставалось одно средство[1379] – дѣлать искренно то, что онъ дѣлалъ.[1380] Для этаго былъ одинъ путь – освѣжить свои юношескія воспоминанія того страстнаго религіознаго чувства, которое онъ пережилъ отъ 16 до 17 лѣтъ. Онъ попытался сдѣлать это. Но именно по той силѣ вѣры и умиленія, которыя онъ испытывалъ тогда, онъ почувствовалъ, что чувство это слишкомъ высоко, чтобы было не позорно, не осквернительно подражать ему. Другой путь было исполненіе – онъ зналъ это – іезуитскаго наставленія: производить внѣшнія знаки вѣры и молитвы,[1381] для того чтобы вызвать настоящую вѣру и молитву. Онъ дѣлалъ это, но чувствовалъ, что оставался также холоденъ и равнодушенъ. Одно, что поддерживало его, – было то сознаніе необходимости и важности этаго акта, которое онъ видѣлъ и въ Кити, и въ родныхъ его невѣсты, и въ дьяконѣ, дьячкахъ, и священникѣ.

Онъ отстоялъ обѣдню, всенощную,[1382] правила.[1383] Онъ слушалъ слова молитвъ, стараясь понимать ихъ и придавать имъ такой смыслъ, чтобы они не были противны его взглядамъ, крестился, кланялся и достигъ[1384] того, что ни разу не позволилъ ceбѣ осудить того, что онъ слушалъ, но и не могъ убѣдить себя, что то, что онъ дѣлалъ, было нужно.

Онъ еще не зналъ, что онъ будетъ говорить на духу. Онъ надѣялся, что сумѣетъ и на духу удержаться на этой серединѣ холоднаго, равнодушнаго уваженія къ совершаемому акту, при которомъ ему нужно будетъ прямо лгать и обманывать.

Состояніе тупаго упорства все усиливалось и усиливалось въ немъ. Въ то утро, когда ему надо было исповѣдоваться и причащаться, онъ пришелъ въ церковь, уже твердо увѣренный въ томъ, что мысль его заперта и запечатана и ему не надо будетъ бороться съ ней. Онъ не зналъ, что онъ скажетъ на исповѣди, и не хотѣлъ себя спрашивать. Дилемма о томъ, что если сказать про свое невѣріе, то его не допустятъ къ причастію и нельзя вѣнчаться, если же не сказать, то это будетъ ложь и оскверненіе религіи, которую онъ уважалъ, – эта дилемма уже не мучала его. Онъ не задавалъ себѣ этихъ вопросовъ и надѣялся, что онъ обойдетъ обѣ опасности. Прочтя своимъ быстрымъ басомъ правила, съ гофрированными расчесанными волосами Дьяконъ съ рѣзко выдѣлявшимися двумя половинками спины.[1385] Дьяконъ, получивъ деньги, размахивая руками, прошелъ въ алтарь и поманилъ оттуда Левина къ Священнику.

Басъ дьякона, быстро произносившій «помилосъ, помилосъ» вмѣсто «Господи, помилуй», еще звучалъ въ ушахъ Левина, еще онъ не оправился отъ непріятнаго впечатлѣнія руки дьякона въ бархатномъ обшлагѣ, подхватившаго рублевую бумажку, когда ему надо идти. Онъ шелъ морщась и сжимаясь отъ внутренняго стыда и страха, но какъ только онъ встрѣтился съ усталыми старческими глазами Священника, взглянувшими на него и тотчасъ же опустившимися, страхъ его и стѣсненіе тотчасъ же прошли, и онъ понялъ, что ему не нужно и нельзя лгать.

Священникъ былъ старичокъ въ камилавкѣ съ рѣдкой полусѣдой бородкой, изъ подъ которой точно свѣтился красивый, нѣжно сложенный, точно для поцѣлуя, кроткій ротъ. Глаза были усталые, безжизненные. Онъ взглянулъ и опустилъ глаза. Но по этому взгляду Левинъ прочелъ такую твердость убѣжденія въ значительности предстоящаго акта, не смотря на его привычность, такую внутреннюю торжественность, не смотря на внѣшнюю простоту, что Левинъ почувствовалъ, что лгать нельзя и[1386] ему не нужно. Онъ почувствовалъ, что не можетъ сказать по совѣсти, что онъ убѣжденъ, что все это неправда и что все, что онъ можетъ и долженъ сказать, – это то, что онъ сомнѣвается. Священникъ указалъ ему привычнымъ и простымъ жестомъ на крестъ и евангеліе, накрылъ его[1387] эпатрахилью и прочелъ молитву.

– Понимаете ли вы всю важность таинства, къ которому вы приступаете? – сказалъ онъ, не глядя на него.

– Я сомнѣвался и сомнѣваюсь во всемъ.

– Мы должны молиться, чтобы Господь подкрѣпилъ нашу вѣру; дьяволъ не дремлетъ и ищетъ, кого поглотити.

Эта фраза, столь часто употребляемая комически въ общежитіи, не показалась смѣшной Левину.

– Мы должны бодрствовать. Противъ дьявола есть два оружія – вѣра и молитва. Имѣете что нибудь особенное сказать, какой грѣхъ? – привычнымъ медленнымъ шопотомъ проговорилъ священникъ, желая, видимо, идти впередъ въ дѣлѣ исповѣди.

– Мой грѣхъ главный есть сомнѣніе. Я во всѣмъ сомнѣваюсь и большей частью нахожусь въ сомнѣніи.

– Въ чемъ же преимущественно? – нахмурившись сказалъ священникъ.

– Я сомнѣваюсь въ божественности Христа, даже въ существованіи Бога.

Священникъ поглядѣлъ ему въ лицо и оглянулъ его всего, какъ бы заинтересованный, не удивленный.

– Кто же украсилъ свѣтомъ сводъ небесный, кто облекъ землю въ красоту ея?[1388]

– Я не знаю.

– А потому вы не можете судить. Богъ самъ открылъ намъ тайну творенія. И ложныя ученія не могутъ объяснить ее.

– Я знаю, что это такъ, я не понимаю ничего, – искренно сказалъ Левинъ, – но все таки сомнѣваюсь.