ПСС. Том 20. Анна Каренина. Черновые редакции и варианты

Весь этотъ день Левинъ по обычаю (на исполненіи всѣхъ обычаевъ строго настаивала Дарья Александровна, и Левинъ и Степанъ Аркадьичъ подчинялись ей) не видалъ свою невѣсту и обѣдалъ одинъ съ своимъ товарищемъ по медвѣжьей охотѣ[1396] Котавасовымъ, и во весь этотъ день, послѣдній день, въ который ему не позволено было видѣть невѣсту, Левинъ испытывалъ неожиданное для себя чувство:[1397] когда наступила рѣшительная минута, не смотря на всю любовь свою и счастье, онъ испыталъ сожалѣніе передъ своей холостой свободой и страхъ передъ ожидающимъ его.

Котовасовъ былъ однимъ изъ самыхъ пріятныхъ для Левина людей: добрый, умный, скромный, хорошо говорящій и въ особенности хорошо слушающій. Левинъ за обѣдомъ не могъ удержаться не сообщить ему странное испытываемое имъ чувство.

– Не даромъ этотъ обычай прощанья съ холостой жизнью, – какъ я ни недоволенъ былъ ею, какъ ни… Ну, да что говорить. Когда теперь удастся на медвѣдя.

– Ну-ка, какъ этотъ Гоголевский женихъ, поѣдемъ сейчасъ въ Тверь. Три обойдены. Одна медвѣдица. А тутъ какъ хотятъ, – сказалъ улыбаясь Котовасовъ.

Послѣ обѣда, когда Котовасовъ, который былъ шаферомъ, ушелъ, чтобы одѣваться, Левинъ, оставшись одинъ, съ еще большей силой испыталъ это странное чувство страха передъ наступающимъ. Не лишеніе свободы, – возможность того, что она не любитъ его, что она par dépit[1398] выходитъ за него. Левинъ остался совершенно одинъ. Ни братъ его, Сергѣй Ивановичъ, ни Степанъ Аркадьичъ, которые обѣщались пріѣхать, не пріѣзжали.

Онъ сидѣлъ, думалъ о томъ, чего онъ лишится, и, чтобы отогнать это чувство, подумалъ о ней. И, странно, чувство страха не исчезло, а только усилилось. «Любитъ ли она меня? Правда ли это? Что она… Она невѣрна будетъ мнѣ?! – Онъ быстро вскочилъ. – Поѣду къ нимъ, спрошу, скажу послѣдній разъ. Мы свободны[1399] и не лучше ли оставить все?» И онъ живо надѣлъ пальто и поѣхалъ къ нимъ.

* № 110 (рук. № 73).

Послѣ волненія ожиданья рубашки, отчаянія въ неприличности опозданія и смѣшной причинѣ его Левинъ не успѣлъ опомниться, не успѣлъ понять, до какой степени онъ виноватъ, какъ уже началось обрученіе.

Левинъ, несмотря на свое говѣнье на прошлой недѣлѣ, невольно, по старой привычкѣ, смотрѣлъ на этотъ предстоящій ему обрядъ вѣнчанія какъ на не столько скучную, сколько фальшивую, формальную необходимость, черезъ которую надо стараться пройти, какъ и черезъ[1400] говѣніе, наилучшимъ образомъ, т. е. такъ, чтобы не выказать неприличнаго неуваженія и вмѣстѣ съ тѣмъ не лгать самому себѣ.

Впрочемъ, въ первую минуту его входа въ церковь ему даже объ этомъ не удалось подумать: онъ такъ былъ взволнованъ мыслью о томъ, что она могла подумать о его опозданіи. Входя въ церковь, онъ смотрѣлъ только на нее. Она была такая же, необыкновенно подурнѣвшая, какъ и всѣ эти послѣдніе дни. Нынче, подъ вѣнцомъ, она даже особенно, еще больше подурнѣла. Глаза были заплаканы и красны и красенъ кончикъ носа, что особенно было замѣтно подъ ея бѣлымъ вуалемъ, бѣлыми цвѣтами въ ея обнаженномъ платьѣ, которое своей обнаженностью непріятно подѣйствовало на Левина. Но лицо ея не могло подурнѣть для Левина. Она взглянула на него вопросительно нѣжно и чуть замѣтно улыбнулась. Эта улыбка, это выраженіе было то, что онъ любилъ въ ней, и потому, какъ бы ни красенъ былъ кончикъ носа, она не могла подурнѣть для него. А улыбка эта изъ заплаканнаго лица была еще болѣе прелестна, еще болѣе она, чѣмъ когда нибудь прежде. Онъ пожалъ ея руку, забывъ обо всѣхъ, и чувство счастливаго и торжественнаго умиленія и нѣкотораго страха, который былъ въ этой улыбкѣ, сообщилось ему. Долго поправляли его, пока наконецъ онъ[1401] понялъ, какъ надо было правой рукой, не перемѣняя положенія на право, взять ее за правую же руку, и эта суета и его безтолковость нисколько не смутили его, – такъ велико было чувство умиленія.

Облаченный священникъ, тотъ же старичекъ съ кроткимъ ртомъ, который исповѣдывалъ его, вывелъ ихъ впередъ церкви и сталъ у аналоя. Толпа родныхъ, жужжа и шурша шлейфами, двинулась за ними. Пока священникъ получалъ перстни и изукрашенные цвѣтами свѣчи и Степанъ Аркадьичъ шептался съ нимъ о чемъ то, Левинъ[1402] поглядѣлъ на Кити. Она[1403] уже не съ робкимъ, но съ счастливымъ, гордымъ выраженіемъ смотрѣла на него однимъ глазомъ. И когда онъ оглянулся, обнаженная[1404] грудь ея высоко поднялась отъ долго сдержаннаго вздоха, и она улыбнулась ему. Но смотрѣть на нее нельзя было. Думать ни о чемъ тоже нельзя было, и потому Левинъ смотрѣлъ передъ собой на блестящій свѣтомъ и золотомъ иконостасъ, на бѣлую ризу Священника съ золотымъ крестомъ, на молодцоватаго дьякона, подававшаго кадило, и не безъ страха, тревожась о томъ какъ онъ простоитъ этотъ часъ времени, исполняя безсмысленный для него обрядъ.[1405]

Священникъ обернулся, трижды перекрестилъ новоневѣстныхъ и подалъ имъ свѣчи.

Левинъ взялъ свою, стараясь имѣть видъ приличный и несмешной.

Началась служба, и онъ невольно,[1406] какъ и всегда, прислушивался къ словамъ ея.