ПСС. Том 20. Анна Каренина. Черновые редакции и варианты

Она ушла къ себѣ, раздѣлась, легла и взяла книгу. Лицо ея было холодно и злобно, также, какъ было у нея на душѣ. «Онъ тяготится мною, онъ любитъ другую женщину», говорилъ въ душѣ ея голосъ, который она хотѣла не слышать. Она лежала и читала, и изрѣдка воспоминанія о немъ всплывали у нея въ душѣ. Вдругъ она почувствовала себя въ прошедшемъ, въ домѣ Каренина, въ Петербургѣ, со всѣми подробностями минуты: также стояла свѣча, та же книга, та же кофточка съ шитымъ рукавомъ, тѣ же[1734] подавляемыя мысли и одна, ясно выражаемая мысль: «зачѣмъ я не умерла», и другая страшная мысль. «Какая мысль?» спросила она себя. Да, это была страшная мысль, даже не мысль, a желаніе – желаніе, чтобы онъ, Алексѣй Александровичъ, умеръ. Какъ часто приходила ей тогда эта мысль и какъ желанная смерть эта уясняла все. Теперь ужъ этаго не нужно. «Мнѣ не нужна смерть Алексѣя Александровича, теперь я несчастлива не отъ Алексѣя Александровича, а отъ него. Что же, ему умереть? Нѣтъ,[1735] его смерть сдѣлала бы меня еще болѣе несчастливой, если возможно. – Она положила книгу на колѣни и стала думать, снимая и надѣвая кольцо на тонкомъ бѣломъ пальцѣ. – Такъ чья же смерть нужна теперь? Ничья», – вслухъ сказала она себѣ, несмотря на то, что въ душѣ все оставался вопросъ – чья смерть?

И опять взяла книгу и стала читать и читать, понимая, что читала, несмотря на то, что въ душѣ, независимо отъ чтенія, происходила своя работа. Она читала, что невѣста его измѣнила ему и пришелъ къ ней.[1736] И тутъ вдругъ въ одно и тоже время въ душѣ Анны голосъ отвѣтилъ на вопросъ: чья смерть? И женихъ, и невѣста въ книгѣ, и окно, у котораго она стояла, – все это изчезло и замѣнилось трескомъ и потомъ тишиной и темнотой. Свѣча догорѣла, затрещала и вдругъ потухла. Анна съ открытыми глазами лежала въ темнотѣ и[1737] понимала, что ей отвѣтилъ внутренній голосъ.[1738]

«Да, и стыдъ и позоръ Алексѣя Александровича и Сережи, и мое несчастье, и его, его страданья, да, все спасается моей смертью. Мнѣ умереть, моей свѣчѣ потухнуть,[1739] да, тогда все бы было ясно. Всѣмъ бы было хорошо.[1740] Но умереть, потушить свѣчу свою. Она задрожала отъ физическаго ужаса смерти. – Нѣтъ, все, только жить, не умереть. Вѣдь я люблю его, вѣдь онъ любитъ меня. Это такъ, минутное». Слезы текли ей по щекамъ, губамъ и шеѣ.[1741] Она быстро надѣла халатъ и пошла искать его. Онъ спалъ крѣпкимъ сномъ въ кабинетѣ. Она поцѣловала его въ лобъ, не разбудивъ, – онъ только заворочался, почмокавъ губами, – и вернулась къ себѣ. «Нѣтъ, я безсмысленно раздражительна, – сказала она себѣ. – Этаго не будетъ больше. Завтра я примирюсь съ нимъ». И она заснула успокоенная и совершенно забывъ о томъ, что ее успокоило.

Вронскіе не уѣхали ни на 3-й день, ни послѣ Воскресенья. На другой день послѣ ихъ ссоры Анна не исполнила своего намѣренія. Еще она не выходила къ кофею, какъ она услыхала отъ дѣвушки, что отъ старой Графини пріѣхала барышня и вызвала Алексѣя Кириллыча на крыльцо. Анна неодѣтая перебѣжала въ гостиную и увидала изъ окна, какъ ей казалось, объясненіе всего. Вронской стоялъ у коляски, въ которой сидѣла свѣженькая, вся въ веснушкахъ миловидная дѣвушка (это была воспитанница графини) и улыбаясь говорила съ нимъ что то.

«Это она», сказала себѣ Анна, замѣтивъ то пустое мѣсто ревности, которое въ ней было къ этой воспитанницѣ, и за кофеемъ произошло столкновеніе болѣе непріятное, чѣмъ наканунѣ.

Алексѣй Кириллычъ уѣхалъ раздраженный и сдержанный съ какимъ-то, какъ ей казалось, строгимъ и рѣшительнымъ видомъ.[1742]

Вопросъ объ отъѣздѣ въ деревню остался нерѣшеннымъ. Она требовала отъѣзда нынче.

– Если нынче ты не ѣдешь, то я и совсѣмъ не хочу ѣхать, – сказала она въ раздраженіи спора, хотя, очевидно, слова эти ничего не значили кромѣ того, что пока не будетъ согласія, мы не уѣдемъ, и теперь мы не ѣдемъ.

Раскаяніе въ томъ, что она не могла удержаться, и безпокойство въ томъ, что будетъ, мучали ее все утро. Она ждала его, надѣясь объясниться и загладить вину, если была (была или же не была вина, было все равно). Нужно было загладить раздраженіе. Въ 3-мъ часу вернулась коляска шагомъ. Его не было. Она послала Аннушку узнать, гдѣ остался Алексѣй Кириллычъ. Аннушка пришла съ отвѣтомъ, что Алексѣй Кириллычъ остался на Нижегородской дорогѣ и велѣлъ пріѣзжать къ вечернему поѣзду. Анна поблѣднѣла, и руки ея затряслись, когда она получила это извѣстіе. «Такъ и есть, онъ и нынче поѣхалъ туда, къ матери, жаловаться на меня (Анна забывала, какъ это непохоже было на него). Но нѣтъ, онъ поѣхалъ къ ней».

Цѣлый день этотъ до поздняго вечера Анна просидѣла неподвижно на одномъ мѣстѣ съ неподвижными глазами. Когда онъ вернулся и сталъ спрашивать ее, что съ ней, она сказала ему, что онъ самъ знаетъ, и, наконецъ, не въ силахъ удерживаться, истерически зарыдала и между рыданіями высказала ему все, что она думала.

– Брось меня, брось. Уѣзжай. Оставь меня. Кто я? Развратная женщина. Камень на твоей шеѣ.