ПСС. Том 41. Круг чтения. Том 1

— Или, скорее, был им, — сказал он. — Я оставил ложное для истинного. Теперь я — то же, что вы: изгнанник.

Я попросил изгнанника садиться.

— Меня зовут Анатолий Лёрэ, — сказал он.

Мы разговорились. Он рассказал мне свою жизнь. Оказалось, что он был так воспитан, что он, сам не зная, как и для чего, в 25 лет очутился священником. Это разбудило его. Сновидение продолжительного мистического воспитания рассеялось для него в тот день, когда он увидал непроходимую стену тьмы, т. е. священства, которая возникла между природой и им. Первая обедня была для него так же тяжела, как последний час жизни; уходя от престола, он показался себе привидением.

Он с ужасом смотрел на то, что ожидало его. Ему было 25 лет. Он чувствовал всю силу жизни в своих жилах; вся природа через него требовала себе удовлетворения. А между тем эти требования природы представлялись ему только кипением грехов.

Коротко сказать, он не имел призвания и ужаснулся тому, что так поздно понял это.

Это борьба священника против того, что было поставлено ему в обязанность, всё усиливаясь и усиливаясь, продолжалась в нем несколько лет. Он был строг, верен и честен в исполнении взятых на себя обязанностей.

Но кончилось все-таки тем, что, после многих страданий, он вышел из борьбы побежденным, т. е. победителем. Человек восторжествовал над священником. Лёрэ отдался молодости, жизни и святой, непреодолимой природе. Это его собственные выражения, когда он толковал мне про это. Он предпочел быть отступником перед Римом, чем лицемером перед своей совестью. Он вышел из священства. Для тех, кто выходит из церкви, есть только одна открытая дверь: демократия. Все склонности Лёрэ влекли его к ней. Прежде чем быть духовным лицом, он был дитя народа. Он был родом из бедной бретанской семьи; так что он вернулся к народу так же естественно, как капля воды возвращается в океан. И ему было хорошо.

Он рассказывал мне всё это просто, с наивным и сильным красноречием. Его возвращение к народу дало ему зрелость. В нем был политический мыслитель; он писал в нескольких газетах. Это был революционер, горячий и крайний по убеждениям.

Рассказав историю своей жизни, он перешел к изложению своих мыслей. Я внимательно слушал.

В середине этого изложения его взорвало.

— Да, милостивый государь, — вскричал он, — пусть это будет нам уроком. Демократия должна принять меры. Надо переделать человека, обновить народ в детях. Только в воспитании мы покажем логику революции.

— Я тоже так думаю, — сказал я.

Он оживился еще более.

— Для меня, — сказал он, — всё воспитание в одном: освободить человеческий ум от всего сверхъестественного.

— Что вы разумеете под сверхъестественным? — спросил я.

— Я разумею то, что человек погибает от этих религиозных фантасмагорий. Суеверия душат будущее. До тех пор, покуда народы будут вдыхать в себя ходячий фанатизм, нельзя рассчитывать на человеческий разум. Да! этот старый человеческий разум гибнет под покровами и тонет в священных химерах. Его лодка течет со всех сторон. Будем держаться одной несомненной действительности. Дважды два — четыре: вне этого нет спасения. Надо строить философию только на фактах, не допускать ничего, что не может быть проверено разумом. Действительно только видимое и ощущаемое. Надо, чтобы все верования были в моих десяти пальцах. Да, война, война не на живот, а на смерть со всем чудесным. Надо, чтобы народ верил только в самого себя. Надо, чтобы он понимал, что в колыбели нет ничего, кроме того, что мы видим, — ничего, кроме зародыша, и в гробу ничего, кроме уничтожения. Прочь все призраки! Нет ничего, кроме земли и жизни. Нет никакого другого неба, кроме того, в котором мы уже живем; наша земля вертится в нем. Надо здраво и ясно рассуждать, и прочь все мечтания! Кто не хочет плода, подрезает дерево: надо отнять у религии всякий предлог для ее существования.

— В чем ваша религия? — спросил я.

— Я ведь сказал, что я — воспитанник семинарии.

— Ну?

— Стало быть, я — атеист.

— Я не могу согласиться с таким выводом, — сказал я. — Школы иезуитов не производят непременно Вольтеров. Впрочем, я слушаю вас. Продолжайте.

— Кажется, я всё сказал, — отвечал он. — Избавиться от гипотез, выйти из тюрьмы химер и помочь человеческому роду избавиться от них — вот что нужно.

— Я не более вас охотник до гипотез, которые делаются суевериями, и до тех химер, которые становятся на пути человеческому разуму, — сказал я. — Так что может казаться, что мы с вами думаем одинаково, а между тем едва ли мы согласны. Впрочем, я бы желал, чтобы вы высказали точнее ваше мнение.

— Хорошо, — сказал он, — вот оно: полное прекращение того, что спиритуалисты называют идеалом. Идеал — это сверхъестественность, а сверхъестественное должно быть изгнано из мира, значит и из человека. Сверхъестественное в мире — это бог, — уничтожим бога; сверхъестественное в человеке — это душа, следовательно, уничтожим душу; нет ничего ни вечного, ни бессмертного. И эти истины поставим в основу воспитания. Я кончил.

— Нет, вы только что начали, — отвечал я, — По-вашему, что же такое мир?

— Одна материя.

— А человек?