ПСС. Том 58. Дневники и записные книжки, 1910 г.

Вы вступили со мной в борьбу за Дневники, и увидали, что борьба неравная, и озлились на меня. Тогда я совершенно искренно поставила вопрос так: или моя жизнь или Дневники будут отданы мне. Лев Николаевич понял, что я несомненно исполню свою угрозу, и обещал отдать мне Дневники, но испугался вас и отдал их не мне, а положил в банк. Если вы хотите быть добросовестны, вы должны были слышать, как он мне сказал, после вашей расписки о возвращении Дневников, на мою просьбу написать мне свое обещание отдать Дневники: «Какие расписки жене? Обещал и отдам». И не отдал, а дал Тане положить их в банк.

Две недели борьбы за Дневники усилили мое нервное тяжелое состояние. Если б вы не уперлись с самого начала так злобно, ничего тяжелого не произошло бы, и всё было бы по старому. (Вот и непротивление ваше все сразу рушилось!).

Отдали бы хотя Льву Николаевичу сразу Дневники, брали бы по одной тетради для работ и, по мере окончания, возвращали бы, и я успокоилась бы. Странные и весьма неблагородные ваши предположения, что какие-то мифические лица имели на меня вредное влияние по отношению к вам. Правда, я стара, и у меня слишком независимый характер, чтобы я подчинялась мнению и влиянию людей. Слово наговоры напоминает сплетни дворовых людей и прислуги. В своем письме вы обходите все главные вопросы, которые я ставлю ясно и правдиво, и вы всё говорите о недоразумениях. Это прием фарисейский. Недоразумения надо честно выяснять. Вы пишете, что готовы это всегда делать. Но вспомните, напр., сколько раз я просила вас сказать мне, как вы распорядились с бумагами и рукописями Льва Николаевича после вашей смерти, и вы всегда злобно мне в этом отказывали. Вы правды и ясности не любите. А разве не естественно знать это жене — не для корысти, как вы это часто подозревали, что меня крайне возмущало, так как вы меня, конечно, и переживете — а просто из любви к мужу, умственной жизнью и сочинениями которого я привыкла интересоваться.

Озлобление сыновей, если оно есть, — на той же почве. Вы издавали сочинения Льва Николаевича, в этом ваша заслуга. Но почему же вы постоянно отбираете его рукописи? В этом ваша корысть, а не моя. Вы скажете, что он сам их отдает. И вот в этом-то и во многом другом я усмотрела ваше всё возрастающее влияние на всё больше и больше ослабевающего волей старого и уже мало интересующегося земными делами — человека. Вы поработили его своим деспотическим характером (в чем, т. е. в деспотизме, согласилась со мной и ваша мать). Дурное и тяжелое влияние ваше и крайнее пристрастие к вам моего мужа отдалили его от меня. Вы стали между нами. Если б раньше при нем кто-нибудь так оскорбил его жену, как оскорбили вы меня (это верно по-христиански и по-дружески), то муж мой, вероятно, энергично расправился бы с таким грубым человеком. И вот, не то что вы такой невоспитанный, что могли до такой степени забыться, а то отношение к этому Льва Николаевича крайне возмутило меня. Он, боясь вас, продолжал с вами обниматься и видеться с вами по два раза в день, приветливо встречая вас. Я не могла этого выносить, и как вы могли заметить, — после того, как я видела это и у меня открылись глаза на это слабое и пристрастное отношение к чужому постороннему лицу, я не могла уже вас видеть и возненавидела вас. Поднялась у меня гордость не за себя лично, я слишком презираю такую низкую грубость, а за жену Толстого, за свое положение честной женщины, бабушки 25 внуков. А главное, я вдруг поняла, почему Лев Николаевич ко мне относится недобро, сухо, чуждо, чего никогда не было, и это убивает меня. Вы внушаете ему, что от такой жены надо бежать или стреляться. И вы первый в моей жизни осмелились сделать эту несправедливость.