ПСС. Том 61. Письма, 1863-1872 гг.

Адрес мой: в Тулу.

Последнее время мы — родные — ничего не знали про вас, и тем приятнее было мне узнать, что вы заняты делом, которое я считаю лучшим в мире, и что вы довольны своим положением. Сестра Маша — вдова с двумя дочерьми и сыном, к которому она на днях из своей Тульской деревни едет в Женеву, где он в школе. Мы часто вспоминаем о вас и о том приятном впечатлении, которое вы оставили всем нам. Я не видал еще сестры после получения вашего письма, но передаю вам ее душевный привет и благодарность за память. Целую вашу руку и, ожидая интересную рукопись, остаюсь душевно преданный родной

10 ноябр[я].

гр. Лев Толстой.

Год определяется упоминанием о поездке М. Н. Толстой в Женеву к сыну, который учился там в 1865 г.

Александра Сергеевна Иванова, рожд. Толстая (р. 1817) — троюродная сестра Толстого (см. т. 46, стр. 491), с 1841 г. была замужем за профессором истории Казанского университета Н. А. Ивановым (1813—1869). В первый год пребывания в Казани Толстой жил у Ивановых. А. С. Ивановой принадлежат «Рассказы из виденного и слышанного», напечатанные в № 6 «Отечественных записок» за 1861 г.

¹ Письмо А. С. Ивановой, на которое отвечает Толстой, не сохранилось.

²Роман этот неизвестен.

149. А. А. Толстой.

1865 г. Ноября 14. Я. П.

Очень благодарю вас, любезный друг, за ваше последнее письмо и разговор с Долгоруким. —

Я послал ваше письмо и брульон¹ письма Долгорукому к Машиньке. Мне кажется, что дело может быть выиграно. Люди, в руках которых векселя, очень робки, чувствуя себя виноватыми. Они сдадутся перед первым угрозительным увещанием. А Машинька очень жалка с своим неумением вести дела и с запутанными долгами имениями. Вам будет на душе еще приятное доброе дело.² —

Ваше последнее письмо писано второпях. — Я и не имею никакого права ожидать другого; но все-таки мне страшно, что вы чем-нибудь недовольны мной. — Бог даст, нынешней зимой я побуду, поговорю и послушаю вас долго вечером за ширмами в комнате Лизы³ и утром в вашем верху, с которым у меня навсегда соединяется одно из самых дорогих воспоминаний — что-то такое — энергия, 107 ступенек, много впереди, дружба и 107 ступенек.⁴ Так я говорю, — повидавшись с вами, я знаю, что я надолго запасусь освеженным доверием, исключающим страх быть ненужным другим, который бывает у меня с большинством людей — и даже с вами. Это должно быть оттого, что мне мало нужно людей. Пишите мне побольше о себе, а то вы всегда мне казались немного непонятной, — чуждой, а теперь, я боюсь, это будет еще больше и испортит наше свиданье, от которого я жду много радостного. Вы обо мне не можете сказать того же. Я думаю, я и всегда был понятен, а теперь еще более, теперь, как я вошел в ту колею семейной жизни, которая, несмотря на какую бы то ни было гордость и потребность самобытности,⁵ ведет по одной битой дороге умеренности, долга и нравственного спокойствия. И прекрасно делает! — Никогда я так сильно не чувствовал всего себя, свою душу, как теперь, когда порывы и страсти знают свой предел. Я теперь уже знаю, что у меня есть душа и бессмертная (по крайней мере, часто я думаю знать это), и знаю, что есть бог. Вы интересовались моим внутренним воспитанием, и потому я вам говорю это.

Я вам признаюсь, что прежде, уже давно, я не верил и в это. Последнее время чаще и чаще во всем вижу доказательство и подтверждения этого. И рад этому. — Я не христианин и очень еще далек от этого; но опыт научил меня не верить в непогрешительность своих суждений, и всё может быть! Вы на это мне ничего не пишите и не говорите. Всё знание приходит людям путем неразумным. Я Сережу учу говорить: — Таня; он не может, а говорит губка, что гораздо труднее.

Почему вы говорите, что я поссорился с Катковым. Я и не думал. Во-первых, потому что не было причины, а во-вторых, потому что между мной и им столько же общего, сколько между вами и вашим водовозом. Я и не сочувствую тому, что запрещают полякам говорить по-польски, и не сержусь на них за это, и не обвиняю Муравьевых⁶ и Черкасских,⁷ а мне совершенно всё равно, кто бы ни душил поляков⁸ или ни взял Шлезвиг-Голшт[ейн]⁹ или произнес речь в собрании земск[их] учреждений. —

И мясники бьют быков, к[отор]ых мы едим, и я не обязан обвинять их или сочувствовать.

Романа моего написана только 3-я часть, к[отор]ую я не буду печатать до тех пор, пока не напишу еще 6 частей, и тогда — лет через пять — издам всё отдельным сочинением.¹⁰ Островский — писатель, к[отор]ого я очень люблю — мне сказал раз очень умную вещь. Я написал два года тому назад комедию¹¹ (к[отор]ую не напечатал) и спрашивал у Островского, как бы успеть поставить комедию на Моск[овском] театре до поста. Он говорит: «Куда торопиться, поставь лучше на будущий год». Я говорю: «Нет, мне бы хотелось теперь, потому что комедия очень современна и к будущему году не будет иметь того успеха».

— «Ты боишься, что скоро очень поумнеют?» —