Альфонсо до сих пор был слишком занят, чтобы много петь, но теперь, когда Пташка снова сидит на яйцах, а птенцы кормятся сами, он принимается за это дело опять.
Сначала он поет, не напрягаясь, сидя на самом верхнем насесте. Я делаю домашнее задание, в комнате темно. Слушать его одно удовольствие. Он делает это без особого надрыва, но с чувством, словно хочет рассказать своим детям о мире за пределами клетки, словно пытается описать его.
На следующее утро он начинает петь как раз в тот момент, когда я просыпаюсь. Я лежу в кровати прямо над ним и стараюсь вслушаться получше в его песню, зная, что, стоит мне открыть ей свою душу, как станет ясно, о чем в ней говорится. И тогда я догадаюсь, что хотят сказать своим пением канарейки. Я лежу с закрытыми глазами и стараюсь представить себя на месте Альфонсо, пробую стать им, вообразить, что это пою я сам. И понимание ко мне приходит. Я чувствую это, но не могу выразить словами.
Маленький темный кенар и другой, желтенький, которого я сперва принял за самочку, начинают вторить Альфонсо, подпевать ему, издавая при этом какие-то чирикающие, булькающие звуки. Это хорошо, что они самцы. Послушав несколько дней, как поет Альфонсо, все они тоже начинают время от времени петь. Мне самому не верится, но факт есть факт: весь первый выводок состоит из одних самцов.
В школе я все время вспоминаю нотки, которые насвистывает Альфонсо, песни, которые он поет. Мне их не воспроизвести моими широким горлом и большим, вялым ртом, но зато я храню их в памяти. Это все равно как помнить музыку, которую ты когда-то слышал в исполнении оркестра. Вы не просто мысленно напеваете мелодию, а слышите звуки инструментов и то, как они сочетаются. Именно так живет у меня в голове музыка, которую мне подарил Альфонсо.
Я начинаю приучать птенцов не бояться меня. Для этого я почаще захожу в вольер с каким-нибудь особенно вкусным зерновым кормом или, например, листьями одуванчиков и кусочками яблока, то есть с тем, что они особенно любят. Я присаживаюсь, раскладываю все это на своем колене или носке ботинка и жду. Пташка, как обычно, подлетает, чтобы поприветствовать меня и полакомиться. Птенцы сперва робеют, но постепенно начинают спускаться ко мне и осторожно клевать то, что я принес. Спустя неделю темненький и пестрый начинают садиться ко мне на палец. Даже Альфонсо ест с моего ботинка и раз даже схватил что-то с колена. Это притом что у него очень подозрительный характер.
Пташке больше не нравится, если я беру ее в руки. Когда я тянусь к ней, она начинает нервничать и тут же прыгает в сторонку. Возможно, это как-то связано с периодом гнездования. Положение матери обязывает ее не рисковать даже в малом.
Кажется, отвратительный характер Альфонсо связан с его темной окраской. Темненький птенец начинает тоже наскакивать на своих собратьев, отталкивая их от еды. Пестренький оказывается единственным, кто дает ему хоть какой-то отпор. А желтые добродушно пододвигаются в сторону или терпеливо ждут своей очереди полакомиться.
Однажды темный совсем забывается и пробует столкнуть с насеста самого Альфонсо. Сперва тот улетает прочь. Темненький забияка его преследует. Когда Альфонсо осознает, что происходит, он разворачивается, и нахаленку достается сильный, быстрый клевок в голову. Бедняга падает камнем на пол и долго ходит кругами, все не может прийти в себя. Альфонсо больше не обращает на него внимания, продолжая заниматься своими делами, и на том дело заканчивается.
Новые птенцы вылупляются все в одно утро. Их четверо. Они темной окраски, ни одного желтого. Пташка и Альфонсо начинают их обихаживать. Похоже, они завели новый порядок, по которому прежнему выводку вход в гнездовую клетку воспрещен. Альфонсо зорко следит за тем, чтобы ему все следовали. И не приходится долго вдалбливать это правило в головы птенцам, чтобы те его усвоили.
Я отцепляю от стены клетки ситечко и вынимаю из него старое гнездо. Кроме того, я как следует чищу угол клетки – там, где накопилось особенно много птичьего помета. Новые птенцы растут быстро. Проходит всего ничего, а они уже начинают залезать на край гнезда. На сей раз я отказываюсь от попыток угадывать пол птенцов. В новом выводке двое совсем темных, как Альфонсо, и двое со светлыми грудками и темными крылышками. У одного из этой пары еще и головка темная. У другого есть пятнышко над левым глазом. Им уже три недели, когда приключается вот что.
Один из пестреньких, тот, что с темной головкой, уже вываливался из гнезда несколько раз. Я каждый вечер водворял его обратно в гнездо перед тем, как выключить свет. Однажды утром я захожу в вольер и обнаруживаю, что он умудрился выпасть ночью. Беру его в руки, а он уже окоченел: лапки торчат, как у мертвого, и он холодный как лед. Держу его в ладонях, надеясь, что птенец согреется и оживет, но он не шевелится. Я кладу его в теплую воду, придерживая головку над поверхностью, но ничего не помогает. Бедняжка замерз ночью, и он мертв. Я ужасно сочувствую Пташке и Альфонсо, но они продолжают кормить остальных птенцов как ни в чем не бывало и, похоже, не замечают, что одного недостает. Я даже не знаю, что, по моему мнению, они должны были бы делать. Птицы не умеют плакать. По-моему, единственными существами, которые умеют плакать, смеяться и врать, являются люди. И кажется, только у нас есть представление о смерти. Большинство животных старается ее избежать, но не думаю, чтобы им это слишком хорошо удавалось.
Есть одна связанная с птицами вещь, которую мне хотелось бы выяснить, а именно их плотность, то есть отношение веса к объему. Я надеюсь ее узнать с помощью этой мертвой птички. С живыми мне что-то не хочется проделывать подобные опыты.
Сначала я наполняю стакан водой до краев, ставлю его на блюдце, а затем кладу в него мертвую птичку. Погружаю ее полностью в воду. Часть воды переливается через край и оказывается в блюдце. Я наливаю эту воду в стеклянную банку, чтобы отнести в школу и там точно измерить, сколько ее. Заворачиваю птицу в тряпочку и вместе с банкой ставлю в коробку, в которой обычно ношу в школу бутерброды.
В кабинете физики я чувствую себя как дома, и там есть все, что мне нужно для опытов. Я взвешиваю птичку, а затем делю полученный результат на объем вытесненной воды. Просто поразительно, какие они легкие, эти птицы!
На следующий день я проделываю нечто подобное над самим собой. Наполняю ванну наполовину, отмечаю уровень воды, потом залезаю в нее, полностью погружаюсь и отмечаю, насколько вода поднялась. Определяю высоту подъема и размеры ванной. Это позволяет мне узнать свой собственный объем. Тщательно взвешиваюсь и делю вес на объем. Получается, что моя плотность чертовски больше, чем у птиц. И что с этим прикажете делать?
Вечером я засовываю мертвого птенца в бутылку со спиртом, который я стянул в школе, и прячу ее под носками в том же ящике, где хранится «болтун» – неоплодотворенное яйцо. Мне приходилось читать, что кости у птиц полые, и я хочу посмотреть, как это выглядит. Еще пишут, что у птиц есть воздушные пузыри, как у рыб. Интересно, удастся ли мне найти что-то подобное. Сейчас я, однако, сделать этого не могу: как бы я тогда смотрел Пташке в глаза?
Другие птенцы покидают гнездо без происшествий и, как и птенцы из предыдущего выводка, начинают учиться летать. Я готов наблюдать за ними часами. Как правило, я сижу недалеко от вольера и гляжу на них в бинокль. Его я привязал к спинке стула, перед которым стою на коленях, потому что если все время наклоняться к нему, то начинает жутко болеть спина. Должно быть, я при этом похож на религиозного фанатика, который молится весь день напролет.
Бинокль позволяет сосредоточить все мое внимание только на одной птице и подолгу наблюдать за ней. Мне так хочется узнать, о чем она думает. Порой спустя какое-то время у меня появляется чувство, будто я сам становлюсь птицей. Проведя в таком состоянии часа два-три, я спохватываюсь и с недоумением оглядываю себя и свою комнату: то, что я вижу, кажется мне странным. Все в ней такое неестественно большое, даже огромное, и все это словно наваливается на меня. Лишь через несколько минут мне удается окончательно прийти в себя.
За птенцами наблюдать просто, потому что они летают по клетке не так быстро. Я все пытаюсь понять, чем различаются взмахи их крыльев во время полета и во время кормежки. Похоже, когда их кормят, они приседают, касаясь пола, и прогибают спинку, а крыльями машут практически без участия грудных мускулов. Когда же они пытаются летать, то все происходит наоборот. Они рывком устремляются ввысь, вынося предплечья вперед и при этом быстро и мощно отталкиваясь от пола. Выглядит так, словно они карабкаются по канату. Я беру это себе на заметку и, выйдя во двор, долго бегаю кругами, выполняя это упражнение.
Оно мне действительно помогает – теперь запрыгивать на насест у меня получается гораздо лучше. И я при этом уже не падаю. Могу подпрыгнуть, повернуться в воздухе на сто восемьдесят градусов и приземлиться, глядя теперь уже совсем в другую сторону. Могу подолгу сидеть на корточках на насесте, прижав локти к бокам, словно это крылья. Сидя на корточках, я начинаю чувствовать себя птицей.
Я проделываю все эти упражнения поздно вечером во дворе где-то по часу, да еще машу руками, как крыльями, полчаса утром и еще полчаса перед сном. При этом закрываю глаза и пытаюсь представить себе, что лечу. Стараюсь уловить и передать рукам ритм полета. Если бы мне удалось получше разработать лопатки и немного подкачать бицепсы, а затем усилить трицепсы, а также трапецеидальные и дельтовидные мышцы, то я смог бы вырабатывать большую подъемную силу. Так что я продолжаю упражняться: прыжок – взмах, прыжок – взмах, и понемногу продвигаюсь вперед.
В комнате я продолжаю в том же духе, только делаю это на сложенном вдвое ковре и сняв обувь, чтобы не услышала мать. Она и так задает подозрительно много вопросов о моих прыжках на насест, хоть я и говорю ей, что это упражнение, которое мы разучиваем в школе на уроках физкультуры. У меня такое чувство, будто она докапывается до чего-то. И я все гадаю, как бы придумать такую уловку, которая примирит ее с птицами.
Как только второй выводок покидает гнездо, Пташка снова берется за дело и начинает строить третье гнездо.
Я подсовываю ей ситечко, оставшееся от первого гнезда, и подкладываю побольше строительного материала. Альфонсо приходится носиться туда и сюда, чтобы защитить все свое потомство от ее попыток выщипывать у них перья. Те, которые из первого выводка, уже летают достаточно быстро и сами от нее удирают, но малыши могут оказаться легкой добычей. Мне остается только гадать, как много пуха и перышек ей удалось бы добыть, если б Альфонсо не прилетал каждый раз птенцам на выручку. Увы, похоже, они остались бы голыми. Просто с ума сойти.
Закончив постройку гнезда, она тут же начинает откладывать яйца. И снова их пять. Все начинается по новой. Уже май, и ей едва удастся закончить высиживание третьей кладки яиц до наступления летней жары.
Второй выводок уже нашел дорогу в большой вольер и начал его обживать. Им все еще нравится, когда их кормят, и они любят гоняться за старшими братьями и сестрами. Те не связываются с ними и улетают подальше – за исключением одного кенара, того самого, темненького; я зову его Альфонсо Второй. Обычно он отвечает быстрым клевком в голову или шею.
Альфонсо Первого его ребятишки замучили до полусмерти. Каждый раз, когда появляется возможность слегка отдохнуть, он взлетает на верхний насест. Постепенно все начинают есть яичный корм, а некоторые даже принимаются экспериментировать с семечками. Птенцы из первого выводка уже лущат их вовсю и почти все время посвящают тому, что гоняются друг за другом и практикуются в пении. Временами их щебет звучит довольно громко.
Один из темных птенцов второго выводка тоже пытается петь, хотя получается у него примерно наполовину; судя по всему, это тоже кенар. Теперь в моем вольере девять обитателей. Когда я захожу в комнату, слышится шелест крыльев, потому что птицы разом взлетают на верхние насесты. Я провожу с ними много времени, и они все ручные. Каждый день я чищу вольер. Они не возражают против моего присутствия и то и дело садятся мне на голову или плечи, а пугаются и улетают, только если я сделаю резкое движение.
Расходы на корм растут и растут. Я обрыскал весь город от пригородов до центрального рынка и в конце концов нашел большой магазин, торгующий кормом, где можно купить канареечное семя, предназначенное специально для роллеров, оптом, в стофунтовых мешках. Они идут по восемнадцать долларов, но это более чем на треть дешевле того, что мне приходилось платить прежде. И у них есть бесплатная доставка на дом.
Заполучив мешок, я не вношу его в дом, а засовываю в старую жестяную бочку из-под масла, которую нашел на свалке и вычистил, и прячу в гараже. С таким количеством семян действительно приходится побаиваться мышей. Они очень опасны: в сумерках или на рассвете канарейкам трудно отличить семечки от мышиного помета. А он для них ядовит. Кстати, о мышах. Мать уверена, что птицы неизбежно привлекут в дом мышей, а насчет них у нее просто какая-то мания. Однажды утром мне довелось поймать на полу вольера одну мышку. Может, она поселилась у нас давным-давно, но убедить в этом мать мне бы не удалось. Я посадил ее в коробок и выпустил на свободу рядом со школой. Если бы мать узнала – прости-прощай. Птицы, клетки и все прочее вылетело бы из окна. Впрочем, она и так может проделать это в любой момент. Я ожидаю этого каждый раз, когда возвращаюсь из школы домой и захожу в свою комнату.
В третьей кладке птенцы вылупились из всех яиц, всего их пять. Заглянув в гнездо, я узнаю, что большинство их на этот раз светленькие. Однако на дне гнезда творится такое, что ни в чем нельзя быть до конца уверенным. Погода стоит теплая, так что Пташке не приходится слишком усердно сидеть на гнезде, чтобы согревать птенцов. Чаще она просто стоит над ними, расставив пошире лапки. Старшие птички стали такие чумовые, что мне приходится держать дверцу гнездовой клетки постоянно закрытой, чтобы они туда не проникли. Утром, перед тем как уйти, я оставляю Пташке корм, чтобы она клевала его, пока меня не будет. Вернувшись домой, я открываю дверцу, и Альфонсо немедленно бросается помогать своей подруге с вечерней кормежкой птенцов. Впрочем, Пташка и сама стала прекрасной матерью.
На улице становится все жарче, и теперь, когда птиц опять стало больше, я сам вынужден признать, что в моей комнате определенно «попахивает». Чтобы приготовить яичный корм, у меня уходит в неделю дюжина яиц и пакет сухарей. Кроме того, я замачиваю обычную зерновую смесь и подмешиваю в яичный корм, чтобы птенцы приучались лущить семена. Всю эту пищу я даю по утрам, когда просыпаюсь, незадолго до того, как идти в школу, затем проделываю это, когда возвращаюсь оттуда, а потом еще раз в конце дня. Покупка семян и яиц почти истощила мои финансы. Так что летом мне придется хорошенько подумать, как раздобыть деньги.
Кажется, прошло совсем мало времени, а птенцы из третьего выводка уже готовятся выпрыгивать из гнезда. Трое желтеньких похожи на Пташку. Двое из них имеют отметины на голове, у одного крапина прямо над левым глазом, а у другого темная «шапочка», слегка смещенная вправо, словно одетая набекрень. Еще один темненький, как Альфонсо, а у пятого, последнего, темные крылья, светлая грудка и голова чисто желтого цвета. Пташка у меня настоящая героиня – таскает корм, чистит гнездо и вообще заботливо обихаживает весь свой выводок. На краю гнезда для них всех уже мало места, и птенцы начинают толкаться. К счастью, теперь нет опасности, что кто-то, выпав из гнезда, может замерзнуть. К концу третьей недели все пятеро покидают гнездо и оказываются на полу.
И тут я совершаю ошибку. Мне следовало бы забрать Альфонсо из гнезда и отселить его в отдельную клетку. Прежде чем я успеваю понять, в чем дело, Пташка начинает вить еще одно гнездо. Ситечка я ей на этот раз не предоставил, так что она начинает сооружать его в углу в задней части клетки, пристроив его между крайним насестом и стенкой клетки. Альфонсо успел напроказить, и теперь она в положении, и отступать некуда. Я разоряю гнездо, но она с яростной настойчивостью принимается за починку. Тогда я забираю из клетки весь строительный материал, но она начинает нападать на птенцов и выщипывать у них перышки так, что кажется, будто в клетке пошел желтоватый снег. Грудка и верхняя часть лапок у некоторых птенцов становятся совсем лысыми. Я сдаюсь. Она выглядит здоровой, поэтому я привожу в порядок гнездо, мою его и водворяю на место, добавив еще строительного материала. Она за один день успевает закончить работу и уже вечером откладывает первое яйцо.
И опять она откладывает пять яиц. Эту кладку она высиживает не очень старательно, и я уже почти начинаю надеяться, что на этот раз никто не вылупится. Тщетно я вглядываюсь, пытаясь найти в Пташкином поведении признаки усталости; она лишь вполне дружелюбно «пипает» в мою сторону и, несмотря на то, что вид у нее, конечно, несколько возбужденный, выглядит счастливой и довольной своей судьбой. Интересно, понимает ли она, что вольер полон поющих, щебечущих, шелестящих крыльями птиц и все они, за исключением Альфонсо, получается, вышли из нее. Мне даже не верится.
И опять во всей кладке ни одного «болтуна». Мне приходится оставлять дверцу гнездовой клетки все время открытой, чтобы Альфонсо залетал туда и помогал кормить птенцов. Не думаю, чтобы Пташка могла справиться с этим одна. Альфонсо отгоняет от этой клетки молодняк и проводит в ней с Пташкой боˆльшую часть дня, а также всю ночь. Мне до смерти надоедает облупливать каждое утро сваренные вкрутую яйца, измельчать их и добавлять в корм. Запах этих двух яиц, да еще смешанный с запахом вилки, с помощью которой я их только что разминал, кажется мне отвратительным.
В этом выводке птенцы очень темные. Трое такие же темные, как Альфонсо, а у двух посветлее темные отметины на голове. В гнезде все так же тесно, как и раньше, а тут еще наступили жаркие дни. Я забираю Альфонсо из гнездовой клетки, как только первый птенец вскарабкивается на край гнезда. Нахожу на свалке старую клетку и подвешиваю в вольере. Мне не хочется его ловить – во-первых, чтобы не испугать. Я, конечно, лишусь даже того незначительного доверия с его стороны, которое с таким трудом завоевал, если начну гоняться за ним по вольеру и хватать его руками. А к тому же он может клюнуть так, что начнется заражение крови. Так что я просто вешаю эту клетку в вольере, оставляю в ней яичный корм, дожидаюсь, когда он будет в клетке один, а тогда подбегаю и захлопываю дверцу.
Забираю клетку из вольера и вешаю у окна над моим столом. Начинается громкое щебетание; «пипы» и «квипы» несутся в обоих направлениях. Альфонсо уверен, что я наконец показал свое истинное лицо. Интересно, что он говорит Пташке о таком развитии событий? Пташка разрывается: ей хочется покинуть гнездо, чтобы быть поближе к Альфонсо, и в то же время она понимает, что должна продолжать заботиться о птенцах. Наконец она подлетает к стенке вольера и смотрит на него сквозь сетку. Альфонсо разражается трелью, полной напускной храбрости. Я чувствую себя ужасно. Терпеть не могу, когда другие говорят мне, что делают то или другое ради моего же блага, а тут мне приходится точно так же обходиться с Пташкой и Альфонсо. Я уже почти готов посадить Альфонсо обратно к ней в клетку и посмотреть, что будет. Но меня останавливает мысль, что у них все начнется сначала и это убьет Пташку. И ей, и ему пора перенести послебрачную или, как еще ее называют, годовую линьку, а во время нее им будет не до птенцов. На рост нового оперения организм расходует много энергии, и для него это огромное испытание.
Пташка в конце концов примиряется со своей несчастной судьбою, то есть со мной. Она возвращается к птенцам и кормит их до тех пор, пока они не покидают гнездовую клетку. Гнездо я из нее забрал сразу же, как только те оказались на полу. На этот раз Пташка больше не проявляет желания свить еще одно гнездышко. Она занята тем, что летает по всему вольеру.
Как только все птенцы начинают кормиться самостоятельно, я забираю из вольера и Пташку, и гнездовую клетку. И снова подселяю Альфонсо к молодежи. Мне хочется, чтобы Пташка отдохнула как следует. Когда я дома, я позволяю ей полетать по комнате. Как в добрые старые времена. Спит она снова в клетке, что стоит на полке над моей кроватью.
Мы с Элом подрабатываем отловом собак, и я получаю достаточно денег, чтобы заплатить за корм. А все свободное время наблюдаю за канарейками. Пытаюсь догадаться, что следует делать дальше.
