Пташка

Все лето я занимаюсь только тем, что наблюдаю за канарейками, – когда не отлавливаю собак, разумеется. Кроме Пташки и Альфонсо, у меня теперь восемнадцать канареек. Во время линьки никто не погиб. Когда я наконец понял, что все они летают по-разному, я очень обрадовался. У каждой птички свой стиль. В канарейках мне больше всего нравится то, как они летают. Как мистера Линкольна интересует их раскраска, так меня интересует полет. Смотрел бы и смотрел на них – это почти как летать самому.

Из-за жаркой погоды в моей комнате действительно начинает попахивать. Мать то и дело просовывает голову в дверь и принюхивается. Нужно определенно что-то придумать, прежде чем она дойдет до ручки.

Между прочим, я ставлю над своим молодняком эксперименты. Я хочу точно выяснить, какой вес может поднять канарейка и при этом лететь дальше. Еще мне хочется знать, насколько важны для полета крылья. Будет ли птица, у которой нет крыльев, пытаться взлететь? Я беру одного птенца из последнего выводка и выдергиваю у него маховые перья, как только они начинают отрастать. Он продолжает делать все то же самое, что и другие, разница только в том, что, когда он прыгает из гнезда, то не может полететь. Прыгает кругами по неширокому полу клетки. Другие вырастают и, покинув ее, кружат себе по вольеру, тогда как он по-прежнему словно привязан к гнездовой клетке-садку. Но когда маховые перья все-таки отрастают, он наверстывает упущенное и вскоре летает не хуже своих братьев и сестер.

Я выбираю среди молодых птиц несколько лучших летунов и прикрепляю к их лапкам грузики – свернутые колечками полоски припоя. Время от времени я понемногу увеличиваю их нагрузку, добавляя новые кольца. Расчеты показывают, что при моем объеме я должен весить меньше пятидесяти фунтов, чтобы иметь такую же плотность, как у моих канареек. Достичь этого и в то же время остаться в живых я не смогу никогда. Единственная надежда, что птицы все-таки смогут летать, имея более высокую плотность. Взвешиваю я их на кухонных весах, которые поставил в вольере. Насыпаю на чашку весов немного корма и жду. Когда одна из птиц садится, чтобы поесть, я считываю показания. Так я узнаю вес каждой из канареек. Все они весят примерно одинаково; разница между самыми легкими и самыми тяжелыми составляет всего несколько граммов. На Пташку и на Альфонсо я грузики не прицепляю, считая, что они и так достаточно потрудились.

Я увеличиваю число колечек до тех пор, пока подопытная птица не отказывается летать. Их выносливость оказывается очень разной. Некоторые сдаются уже после того, как я навешиваю всего по два грузика на каждую лапку. Просто сидят на полу клетки, нахохлившись и распушив перья, и притворяются, будто спят. Похоже, когда птица думает, что не может летать, она сдается. Приходится снимать грузики с таких птиц, а то они даже отказываются есть.

В конечном итоге остаются всего два молодых кенара, которые продолжают летать, даже несмотря на то, что с грузиками их вес увеличился вдвое с лишним. С большим усилием им даже удается взлетать на самый высокий насест в вольере. Правда, прежде чем я снимаю с их лапок грузики, птицы несколько раз падают, сильно при этом ушибившись. Но все-таки теперь у меня есть шанс – если, конечно, я сумею скинуть вес до ста фунтов и в то же время накачать мышцы.

Однажды вечером после ужина мать заводит разговор о моих птицах. Единственное, что мне остается, – это дать ей выговориться. Мы с отцом сидим молча и ждем, когда она выпустит пар. Один раз отец бросает на меня выразительный взгляд, но я молчу, словно проглотил язык.

Мать жалуется на запах, на беспорядок, на шум, на мышей и на то, что я провожу все мое время с птицами и даже не завел друзей, кроме этого итальяшки с Редберн-роуд. Это она имеет в виду Альфонсо. По правде сказать, не знаю, смог ли бы я сделать в своей жизни что-нибудь такое, что ей бы понравилось. Когда она умолкает, я жду несколько секунд, чтобы убедиться в том, что она действительно закончила, однако не настолько долго, чтобы в разговор мог вступить отец.

Очень жалко, что у родителей нет других детей. Мать объясняет это тем, что отец выбрал не ту профессию, что не вовремя начались тяжелые времена и у отца четыре года не было работы. Он долго учился делать плетеные стулья и кресла, какие обычно ставят на верандах. Иметь их считалось шикарным, ведь они были ручной работы, что очень ценилось. У нас веранда идет сразу вдоль двух наружных стен дома, и наши стулья и кресла сделал отец. Каких там только нет: есть и кресла-качалки, и стулья с затейливыми высокими спинками. На них приятно смотреть. Он вымачивает ивовые прутья в воде, берет их по одному и плетет стулья вручную при помощи всего нескольких самых простых инструментов. Это похоже на то, как Пташка плетет свои гнезда. Его руки двигаются быстро и как бы сами собой. Он целых шесть лет учился у настоящего мастера, и тот выдал ему соответствующие документы. Должно быть, не слишком приятно уметь так хорошо делать вещи, которые теперь стали никому не нужны.

Я начинаю излагать ему свою идею. Объясняю, что за один только этот год мои две канарейки дали мне восемнадцать птенцов. Самцы сейчас идут на рынке по восемь долларов за штуку. Продажа самок должна окупить корм. Это значит, что моя прибыль составит почти девяносто долларов. Для отца это месячная зарплата. Добавляю, что большинство канареек ввозилось в Соединенные Штаты из Германии и Японии. Теперь, когда идет война, эти каналы оказались перекрыты. Разведение канареек могло бы стать выгодным бизнесом.

Я говорю быстро. Мне нужно убедить отца. Я достаю свои расчеты и показываю, сколько денег смогу заработать, если у меня будет пятнадцать пар птиц-производителей. Если каждая из них даст в год хотя бы десять птенцов, это принесет семьсот пятьдесят долларов. Хотя все говорит о том, что цены на канареек должны вырасти.

Мать заявляет, что не потерпит в доме сотни канареек вне зависимости от того, сколько денег они могут принести. Тогда я говорю отцу, что хочу пристроить вольер к задней части нашего гаража, где когда-то стояла моя голубятня. И добавляю, что накопил для этого достаточно денег.

Отец сидит, уперев локти в стол и держа перед лицом сплетенные пальцы. Пока я говорю, он слушает, прикусив ноготь большого пальца. Мать встает и начинает убирать со стола тарелки. При этом старается греметь ими погромче. Отец на нее не смотрит.

– Так ты, значит, рассчитываешь получать семьсот пятьдесят долларов в год, разводя канареек?

– Именно так.

– Это почти столько же, сколько получаю я сам, работая целый год, день в день. Ты уверен, что не ошибаешься?

– Да, уверен. Я знаю, что у меня все выйдет как надо. Он продолжает сидеть, по-прежнему не выпуская изо рта ноготь. Вынимает его, лишь когда говорит. И тут я замечаю, какой он худой и какая у него тонкая кожа. Можно принять его за больного, если не знаешь, что он такой всегда. Вены проступают и на тыльной стороне рук, и на висках. По сравнению с матерью он выглядит мертвецом.

– Что ты собираешься делать с этими деньгами?

– То, что ты мне посоветуешь.

Он смотрит мне прямо в глаза, словно тоже видит их в первый раз. Кажется, он меня раскусил. Я даже рад, что мать все еще в кухне.

– Ну, хорошо. Только все деньги отдашь мне. Я положу их в банк, чтобы ты смог пойти в колледж. Не хочу, чтобы ты всю жизнь горбатился за жалкие двадцать долларов в неделю.

Такая вот штука. Мать перестает со мной разговаривать, но сделать она уже ничего не может.

Я начинаю пристраивать свой вольер к задней стенке гаража. Это достаточно далеко от бейсбольной площадки, так что никто не увидит, если не зайдет прямо на наш двор. Но даже из нашего дома его не очень-то видно. Так что место практически идеальное.

Материалы я добываю тем же способом, что и раньше. Кроме того, покупаю проволочную сетку, петли, гвозди, краску и тому подобное. У меня есть более пятисот долларов, заработанных на отлове собак. Родителям я сказал только о ставке доллар в час, но умолчал о премиальных за каждую пойманную собаку. Первую часть моего заработка я целиком отдавал родителям, но вторую оставлял себе и прятал там же, где и голубиный костюм.

Каркас я сколачиваю из брусьев два на четыре дюйма. Получается коробка двенадцать футов в ширину и шесть в глубину, а высотой – шесть футов в передней части и семь в задней, где она примыкает к гаражу. Кровлю я делаю из синих битумных плиток. Внутри я разделяю вольер на три части. В центральную часть открывается наружная дверь. И здесь же я собираюсь разместить гнездовые клетки-садки. Она квадратная, шесть на шесть футов. С обеих сторон по дверце в боковые клетки, доходящие до самого потолка, они имеют в глубину по три фута, и здесь мои канарейки будут летать.

Я натягиваю на каркас проволочную сетку и прибиваю гвоздями. У нее квадратные ячейки величиной в четверть дюйма. Я посыпаю пол боковых клеток песком и пересаживаю туда из вольера, что в моей комнате, всех птиц, за исключением Пташки. Самочек я помещаю в левую, а самцов в правую. Они начинают носиться, как очумелые, им нужно все исследовать. То и дело подлетают к проволочной сетке, пытаясь рассмотреть, что там снаружи. Эти птицы впервые видят настоящее небо. Их мир увеличился в миллионы раз. Хотя на самом деле пространство, в котором они могут летать, остается примерно тем же. Иногда к внешней стороне сетки подлетают дикие птицы и заглядывают внутрь. Альфонсо и еще несколько молодых кенаров яростно их отгоняют. Мне хотелось бы что-нибудь такое придумать, чтобы мои канарейки могли летать на свободе, как голуби. Вот было бы здорово, если бы они кружились над моим двором и вообще летали поблизости, пели и садились на деревья, а потом возвращались в клетку, когда я их позову.

Снаружи я крашу вольер в серый и белый цвета. Когда заканчиваю, он становится похожим на настоящий небольшой домик. Поселив птиц в боковые клетки, я начинаю мастерить гнездовые клетки-садки. Я решаю, что буду сажать канареек в гнездовые клетки парами, самца и самку. Ведь разведение канареек – это не только бизнес. Самцы помогают растить птенцов, а если на одного приходятся две самки, то это не так просто.

Я вешаю клетки рядами – один над другим, пять рядов по три клетки в каждом, от пола до потолка – на задней стене центрального помещения. В каждой такой клетке есть два отделения с дверцей посередине. Закрыв ее, я могу отделить самца и птенцов от самки, когда та начнет вить новое гнездо. Кроме того, я делаю автоматические кормушки и поилки, а также устраиваю внизу клеток выдвижные поддоны, чтобы их было легче чистить. Мастерить клетки очень интересно, все равно как сооружать собственное гнездо.

Мистер Линкольн очень помогает своими советами. Он тоже делает клетки сам, и у него есть на этот счет потрясающие идеи, которыми я решаю воспользоваться. По части птиц он настоящий гений. Я делюсь с ним своей мыслью о том, чтобы, разводя канареек, отбирать для селекции лучших летунов. Он смеется так долго, что успевает за это время обойти вокруг своего вольера. У него даже слезы на глазах появляются. Отсмеявшись, он говорит, что моих канареек никто не станет покупать. Вот если бы удалось вывести канарейку, которая не будет летать вообще, тогда мне действительно могло бы что-нибудь перепасть. Люди могли бы обходиться без клеток, сажая их на шесток, как попугаев. Кстати, добавляет он, мои нелетающие канарейки понравились бы и котам.

Изготовление гнездовых клеток я заканчиваю к Рождеству. Самцы в моем вольере поют что есть мочи. Вообще-то для канареек любой звук – музыка. Они поют, когда я стучу молотком, когда пилю что-нибудь или когда лью воду. Шум ветра для них все равно что симфонический концерт.

Работая, я одновременно присматриваюсь, как они летают. Альфонсо у них по-прежнему главная звезда, но есть еще двое или трое освоивших все его трюки: они могут и пикировать штопором, и взмывать вертикально вверх, и резко менять направление полета. А один из них даже придумал новый трюк. Он входит в пике, как бомбардировщик, но не приземляется, а над самой землей взмывает и несется вверх. Каким-то образом ему удается использовать набранную скорость для выхода из пике. Я наблюдаю это раз сто и все-таки не могу догадаться, как он это делает. Конечно, мне видно, что при этом он за какую-то долю секунды успевает изменить наклон тела, да так, что практически встает на хвост, полностью расправив при этом крылья, затем он их приподнимает, захватывая ими воздух, и отталкивается от него. Этот кенар желтый, как Пташка, но вид у него ястребиный, как у Альфонсо. Он не такой забияка, как некоторые из его темных собратьев, но если кто-нибудь на него слишком насядет, он отбивается. Чаще же всего он просто перелетает на другой насест. И он один из тех, кто может летать с максимальным грузом.

Альфонсо Второй, кенар из первого выводка, стал почти таким же забиякой, как его отец. Иногда они устраивают жуткие потасовки. Старику Альфонсо с большим трудом удается отыскать в вольере местечко, где его перехвативший лидерство сынок не считает, что родитель вторгается на его территорию.

Я до сих пор не потерял еще ни одной канарейки. Мистер Линкольн дает мне несколько чудных советов насчет подкормки. Я замачиваю семена и подмешиваю их в яичный корм или кашу. Также я даю канарейкам яблоки, салат и листья одуванчиков.

Считая Альфонсо и Пташку, у меня теперь двадцать птиц – двенадцать самцов и восемь самочек. Единственная пара, насчет которой я не сомневаюсь, что их нужно сажать вместе, – это Альфонсо и Пташка. Я мог бы использовать Альфонсо для линейной гибридизации, но он так хорошо ладит с Пташкой, что не хочется разбивать их «семью». Хоть мне и нелегко решиться на такое, но я решаю продать или обменять всех самок. Мне нужна новая кровь: нельзя скрещивать брата с сестрой. Некоторые из самочек такие красивые, что мне ужасно не хочется их продавать. Чувствую себя прямо-таки работорговцем.

Я собираюсь завести пятнадцать пар, так что мне нужны еще три самца, не говоря уже о самках. Приходится поискать месяца два, прежде чем удается найти таких самцов, каких я хочу. Главная трудность в том, что даже в большом вольере трудно разглядеть, насколько хорошо они могут летать. Птицы в них просто не могут развить настоящую скорость.

Один из купленных мной самцов имеет золотисто-коричневый, так называемый «коричный» окрас. Туловище у него удлиненное и изящное, как у Альфонсо, но по типу пения он относится к саксонской породе – это значит, он роллер как бы наполовину.

Другой самец желтый, но у него черные головка и хохолок. Этот хохолок разделяется посередине и словно зачесан на пробор. Вообще у него такой вид, будто на нем шапочка. Он чем-то похож на клоуна. Если двух птиц с хохолками скрестить, то у птенцов головы будут лысыми. Поэтому мистеру Линкольну очень не нравится, что я купил кенара с хохолком. Он не любит фасонистых птиц. Но этот с хохолком здорово умеет летать. Кроме того, он потрясающе может парить. Вообще-то, парение не для канареек, но этот хохлатый нарезает круги под потолком вольера, словно высматривающий добычу ястреб. А еще у него прекрасно получается глиссада, так что я просто должен был его взять.

Последнего самца я беру у мистера Линкольна. Он отдает мне его почти даром. Считает этого кенара чокнутым. Во время полета он то и дело бьется о стенки вольера. Большинство птиц быстро понимают, что такое клетка и как обходиться с проволочной сеткой. Подлетая к ней, они вытягивают лапки и хватаются за ячейки. Только птенец может удариться головой о стенку вольера.

Оказывается, этот самец не умеет распознавать границ клетки. Он уже взрослый, но постоянно натыкается головой на сетку, словно ее не замечает. В результате ему приходится много времени проводить на полу, приходя в себя после подобных столкновений. Мистер Линкольн говорит, что он родился упрямым тупицей. Я предлагаю отдать за него одну из моих темных самочек, но мистер Линкольн и слышать об этом не хочет. Говорит, что, едва заметив, как эта птица дурит, он тут же подумал обо мне.

Самок я обмениваю одну на одну. Почти всех берет к себе миссис Прево и предлагает мне выбирать самому, каких захочу. Ей нравится, что я собираюсь скрещивать канареек парами. Я провожу две недели в ее вольере, стараясь выбрать ее лучших летуний. Мной разработана целая система. Одолжив в школе секундомер, я минут пять наблюдаю за каждой птицей. Единственное, что я учитываю, – это сколько времени из этих пяти минут птица проводит в воздухе. Я трижды устраиваю такой тест всем канарейкам, а затем приплюсовываю баллы за изящество и скорость полета. В результате у меня получается таблица, в которой каждая самка оценена с точки зрения ее летных качеств. Кроме того, я остерегаюсь птиц, которые попросту неуклюжи. Поэтому я смотрю, не оступаются ли они, садясь на насест, и не сталкиваются ли в полете с другими птицами. Когда же им надо приземлиться, втиснувшись в узкое пространство между двумя птицами, они много и бестолково машут крыльями. Вдобавок я избегаю самок, которые любят петь или драться. Все книжки говорят, что это дурные знаки и такие канарейки не годятся для выведения птенцов. Поющие самки могут покинуть гнездо. Составленный наконец список я передаю миссис Прево. В нем оказываются некоторые из ее лучших производительниц, и она не хочет их ни продавать, ни обменивать, но в основном я получаю то, что хочу.

Когда все эти птицы оказываются у меня в вольере, я от восхищения теряю дар речи. Как здорово видеть так много прекрасно летающих птиц сразу. Новые самки летают гораздо больше, чем самцы.

До начала сезона спаривания остается еще два месяца, так что я продолжаю свои эксперименты, цель которых понять, как птицы летают. Теперь в вольере холодно, и я надеваю все мои теплые вещи, когда отправляюсь проводить наблюдения. Мне удается убедить мать, что все это необходимо для разведения канареек.

Теперь, когда мои птицы уже взрослые, я исследую, насколько важны для полета маховые перья. Если посмотреть на перо повнимательнее, то увидишь, что это настоящее чудо. Оно устроено так, что воздух совсем через него не проходит, если давит снизу; другое дело сверху. Перо имеет полый стержень, называемый также остью; там, где он входит в перьевую сумку, в его очине даже имеются капилляры, по которым идет кровь. С каждой стороны у этого стержня есть ответвления, именуемые бородками, те снова ветвятся, так что есть бородки первого и второго порядка, на последних – крючочки. Они зацепляются друг за дружку, но их можно разъединять и соединять снова, словно застежку-молнию. Птица делает это, проводя по перу клювом. Именно этим и занимаются канарейки, перебирая перышки: застегивают свои «молнии», которые случайно разошлись.

Кроме того, перья поворачиваются вокруг своей оси, так что становятся вертикально при махе крылом вверх и горизонтально – при махе вниз. И вся эта сложная система устроена так, что практически ничего не весит. Она «легкая как перо». С перьями связана главная моя трудность. Либо мне придется сделать что-то похожее, либо как-то обойтись без них.

Я начинаю выдергивать маховые перья у моих лучших летунов, то есть у птиц, которые могли взлетать с привязанными к лапкам грузиками, вес которых равнялся их собственному. Делаю я это так: снова навешиваю кольца из полосок припоя и выщипываю по одному маховому перу из каждого крыла. Один из кенаров сдается сразу. Такая тяжесть, да еще потеря перьев. Он садится на пол и старается уснуть. Я снимаю грузики и отпускаю его на свободу. Спустя несколько минут он уже летает без каких-либо затруднений. Похоже, утрата двух маховых перьев не очень вредит канарейке, если ее ничто не тянет вниз. Другой кенар все же как-то умудряется подняться в воздух. Полет его яростный и отчаянный, но он все-таки сумел оторваться от земли и даже взлететь на один из нижних насестов. Я решаю пока не снимать грузики и посмотреть, что будет дальше.

Уже в конце недели дела у него идут значительно лучше. Причем настолько, что ему хоть и с трудом, но удается взлетать на верхний насест. Он там проводит боˆльшую часть времени, а на то, как он летит вниз, просто страшно смотреть. Это не столько полет, сколько отвесное пикирование. Клювом вперед он несется к полу мимо насестов, ожесточенно хлопая при этом крыльями. И все-таки каждый раз остается в живых и с большим трудом снова взлетает наверх. Я решаю, что он достаточно настрадался ради науки, и снимаю с него грузики.

А по ночам я тружусь над механическими перьями. Я останавливаюсь на конструкции, напоминающей вьетнамские жалюзи, в которых пластины могут поворачиваться. Мои перья закрываются при махе вниз и открываются при махе вверх. Махательные движения обеспечивает коленвал, крутящийся от резиномотора. Одни модели я пробую делать из бальзового дерева, другие – из тонкого алюминия. Но взмахнуть крыльями, достаточно большими, чтобы они могли поднять меня, – для этого понадобится очень большое усилие. Еще одна трудность в том, что птицы, когда летают, при взмахе заводят крылья вперед, а затем отталкиваются ими от воздуха, отводя назад и одновременно опуская их вниз. Немного похоже на плавание стилем баттерфляй. Они как бы захватывают воздух крыльями, а затем опираются на него. Плечевой сустав у птиц вращается по часовой стрелке относительно направления полета. Некоторые из моих моделей могут летать, но они не взлетают с земли. Они летят, только когда я запускаю их рукой. Если я не могу заставить взлететь даже эти маленькие модели, то у меня самого нет никаких шансов.

Между тем я продолжаю делать упражнения, которые помогут мне полететь. Машу руками один час утром и один вечером. Пробую делать круговые вращательные движения плечами, пытаясь захватывать воздух подмышками, – похоже, птицы делают это именно так. Теперь я машу руками, зажав в кулаках что-нибудь тяжелое. Мускулы на плечах и шее начинают бугриться. Когда я забываюсь, то хожу, выставив голову вперед.

После школы я занимаюсь клетками. На них приятно смотреть: все покрашены, на всех укреплены кормушки. Внутри вольера я все выкрасил в голубой цвет. На дне каждой клетки газета, на газетах мелкий гравий с песком; менять их нужно раз в неделю. В каждой клетке уже приготовлена гнездовая основа и положен скелет каракатицы. Семена – в предназначенных для них блюдцах, вода – в автоматических поилках.

Я уже подготовил листы разведения и разбил птиц по парам. Очень интересное занятие! В школе мне то и дело приходили в голову какие-нибудь новые сочетания канареек и кенаров. Я наблюдал за моими птицами так долго, что теперь я знаю их всех, а они знают меня. Также я приготовил журналы разведения, чтобы делать в них соответствующие записи, и номерные кольца, чтобы надевать их на лапки птенцов. Если повезет, я смогу справиться и со ста пятьюдесятью молодыми птицами. Я к этому готов.