Птенец

Спали вповалку на застеленном тряпьем полу ногами к теплой печке. По ночам я просыпался и, прежде чем попроситься по маленькому, подолгу смотрел, как они спят. Такие добрые, славные. Я их всех жалел. Я понимал, как им трудно. Сама мама Магда спала отдельно, на железной кровати, — громко, но чутко. Стоило мне или двухлетней Изольде пошевельнуться (на других, старших, она не реагировала), как она тотчас прекращала выдувать нечто четкое, маршевое, приподнималась и со строгой заботой спрашивала:

— Чего тебе?

— Ак (так), — пожимала плечами Изольда.

— Зачем вскочила?

— Я не кочила, а посто мотлю.

— Ишь поэтесса. Обписалась небось?

— Коло (скоро).

— Балда.

Вскакивала, брала Изольду (или меня) на руки и (шлеп-шлеп босыми ступнями) выносила на двор. Потом укладывала снова в люльку, торопливо целовала. С разбегу вспрыгивала на кровать (та ворчливо взвизгивала от непочтительности), и избу вновь заполнял лихой бодрый марш. Громкий ее сон мне ужасно нравился — еще и потому, что отпугивал хищную тишину.

Первым поднимался Василий. Растапливал печь, заваривал в деревянном ведре «чай» — настойку из сложной смеси сухих трав, пахучую и, всем казалось, что подслащенную — и на прогорклом жире пек на всю ораву изумительные блины. Будил остальных, разнимал дерущихся, умывал грязнулю Изольду. Скатывалось и убиралось с пола тряпье, садились завтракать. Василий старался разделить по справедливости, по счету, учитывал комплекцию, темперамент, возраст, и, хотя я видел, что есть недовольные, вслух никто не роптал, ибо возмездие ворчуна настигало неотвратимо. Мама Магда выпивала пол-литровую кружку отвара, съедала то, что ей выделил сын, и первой уходила на работу — под «Катюшу», в драной телогрейке (она то сторожила, то была истопником, то скотницей, то по бухгалтерской части, то на двух-трех работах одновременно и меняла их не в зависимости от зарплаты, а исключительно из удобства, чтобы и на детей какой промежуточек выкроить). Василий следил, как вымыли посуду, потом уходил — либо в школу, либо на добычу, но учебы при этом никогда не запускал. Немного погодя отправлялись в школу Тимофей, Люська, Федя и Клава, а младшие, Николай, Феклиса, Изольда и я, оставались при хозяйстве. Шестилетний Николай и Феклиса (ей тогда исполнилось четыре) бродили по окрестностям и что-то обязательно приносили в дом. Подметали и мыли пол, убирались, стирали и, конечно, играли (ссорились порой жестоко, до крови). Но самое неприятное, что они обезьянничали. Они бездарно подражали старшему брату — постоянно и нудно воспитывали меня и Изольду. Не знаю, как Изольда, но я изнемогал. Не было сил выслушивать их бесконечные нотации, и если бы у меня под руками, кроме бесценного пузырька с молоком, была бы какая-нибудь другая игрушка, я бы не задумываясь запустил ею в их примитивные головы. Слава богу, несколько раз в течение дня, пока старшие в школе, прибегала проведать нас мама Магда. С нею врывались в наш дом запахи перекатной голи, опустошенного мира, гари и дыма — сама же она приносила умиротворение, надежду на одоление невзгод, ничем не устрашимое жизнелюбие, веру. Переступив порог, зажигала керосинку. В промежутках между штопкой и стиркой что-нибудь стряпала на скорую руку. Не забывала перепеленать меня и наполнить опустевшую бутылочку. Наказывала Николаю и Феклисе закончить начатое и убегала. Жесткие грубые юбки ее громыхали.

После полудня являлись школьники. Подгадывал к урочному часу и Василий, если в этот день рыскал. Садились обедать. Потом Люська и Клава мыли посуду, выполняли мелкую женскую работу по дому, а Василий, Тимофей, Федя и Колька мужскую — кололи дрова, таскали воду, что-нибудь чинили или строили. Ровно в половине пятого, Василий, цыкнув, усаживал школьников за домашние задания. Свое делал быстрее всех и ходил, как учитель, вокруг стола, направлял, объяснял, предлагал помочь отстающему. Медленнее других соображала работящая и усидчивая Люська; она обижалась до рева, когда брались помогать ей всем миром. Но у Василия слово закон — из-за стола должны выйти одновременно, дружно начать и вместе кончить.