Птенец

Под низко нависшим небом, чуть только забеленном на сходе робким рассветом, сшибаясь, бугрили упругие спины осколочные злые волны. Точно осатаневшие звери, запутавшиеся, как в силках, в бухте, потерявшиеся не знающие, что делать, грызли друг друга; выбившись из сил, опадали, отплескивая по сторонам брызги и ярую пенную кипень. А высокие, вольные, те, что накатом шли с моря, невзирая на неразбериху, пропарывали бухту насквозь и, разрядившись о скальный выступ, взъерошив несчастно шипящую гальку, со стоном скатывались к раненым братьям, рыча, отбиваясь и фыркая; грохот, шлепки, шип с берега, вой — рыбакам, чтобы услышать, приходилось кричать.

Подняли якорь. Перелюба торопил, шумел, что «посля не отыщем», все были при деле, и только Гаврила Нилыч, приплясывая возле бригадира, отчаянно паниковал:

— Нельзя!.. Нельзя, Коля. Пропадем!

Азиков взбеленился:

— Еще под руку вякнешь — угребу! За борт кину!

— Ой, Коля. Не дело ты затеял. Не дело!

— Вот тварь, — злился бригадир. Однако на всякий случай переспросил: — Евдокимыч? Как?

— Со всеми.

— Пашк, ты?

— И я.

— Улыба?

— За! — вскричал Ржагин.

— Против! Против! — надрывно заорал Гаврила Нилыч. — Ссади меня, Коля! Ссади!

— Куда, дура луковая?

— Все равно! Ссади!

— Поплывешь, что ли?

— Поплыву. Поближе сдвинься. Туда!

— Сука продажная... Евдокимыч! Пашка! Погляди!

Кормой вперед подработали к берегу.

— Ну, шлепальник? Куда?

— Сюда, Коля, сюда. Тут вроде отлого. Авось не утянет.

— Не попадайся мне на глаза, погань.

— Еще бы маленько, Коля.

— Прыгай, козел. Ну!

Гаврила Нилыч перекрестился, глаза закрыл и в чем был, с криком «аа‑ааа» плюхнулся огрузлым телом в густо пенившуюся воду. До берега, до оступа, было метров десять. Все сгрудились на корме, следили. Азиков на всякий случай сдернул куртку и сбросил сапоги. Плыл Гаврила Нилыч на саженках, вскидывая поочередно сбившиеся к локтям рукава кургузого пиджака, плыл неуклюже, медленно, потешно привскакивая перед набегавшей после отскока волной и задирая голову, чтобы не захлебнуться. У самого берега ощупал дно — по грудь, и замахал веселее. Однако выбрался не сразу, его дважды утаскивало отходящей волной.

— Гребешок, осел! Холку лови!

С третьей попытки Гаврила Нилыч все-таки уцепился за камень и, переждав откат, выбрался на сухое место. И повалился без сил.

Бригадир погрозил ему с палубы кулаком, со стуком и матом обул сапоги и, гаркнув:

— Вперед, братва! — ушел в рубку.

Из бухты выбрались сравнительно скоро. Азиков, посоветовавшись с Перелюбой, взял не прямо от берега, а ветру в лоб.

Сквозь плотную навесь туч, отыскав неприметную щелку, слабенько пробивался рассвет. В открытом море задувало яростнее, волна была выше. Двигались по-черепашьи. За час отошли от залива метров на восемьсот — позади егозисто приплясывал берег, и одинокая фигура Гаврилы Нилыча, казалось, не уменьшалась.

Ржагин напросился к бригадиру в рубку. Остальных Азиков отправил вниз, отдыхать — главная работа впереди.

А волна вскоре пошла с покрывом — высоченная, с хороший двухэтажный дом. Бот, дрожа, взбирался на ее вершину, и на переломе носом смотрел почти вертикально в небо, а затем, будто споткнувшись, несся отвесно вниз, и вот там, в узкой глубокой низинке, перед новым подъемом, волна накрывала с головой, и, пока не схлынет через крышу, в рубке делалось темно и странно, словно на какое-то время они оказывались в недрах моря, близко к самому его дну; потом, истекая змеящимися ручейками, светлело лобовое стекло, и следом в крошечном заднем сквозь толстый мерцающий перекат плавно и постепенно начинала проглядывать небесная хмарь.

— А, земеля? — кричал возбужденно Азиков. — Как?

— Потрясающе! Желанный миг!.. Вот она где, свобода!

— По большому не тянет?

— Ох, командир. Не это сейчас главное.

— Правильно. — Азиков хлопнул Ивана по плечу. — Ты везучий. И я везучий. Не пропадем.

Невольно пригнувшись под волной, шедшей над ними внахлест, Ржагин спел:

— Помирать нам рановато, есть у нас еще дома дела!

— Трепло! — смеялся Азиков. — Смотри лучше. Если флаг не сбило, скоро наткнемся.

Бот стонал и скрипел под напором волны и ветра. Шлепки и удары, достававшиеся трудолюбивому и бесстрашному судну, они, будучи в рубке, ощущали вживе, словно и им доставалось. Ритм у них был один. Когда летели с горы вниз, непроизвольно напрягались, уперевшись ногами в искосившуюся перегородку, с сильным отклоном, едва не касаясь задней стенки рубки, бригадир теснее сжимал поворотное колесо, а Ржагин цеплялся двумя руками за поручень; когда же тянули в подъем, круто клонились вперед, почти прижимаясь к лобовому стеклу, Бот брал горки трудно, на макушке волны у него начиналась одышка, он бумкал, охал, выстреливал кашлем. Ржагин забеспокоился, выдержит ли, не заглохнет ли — все-таки сила в этой стихии сокрушительная.

— Не впервой штормяга, капитан?

— На этом — первый. А вообще-то не раз.

— Ботам не разрешается?

— Инструкция!

— Я так и думал.

— Хочешь, как Гаврила?

— Поздновато, не догребу, — и закричал, что есть мочи: — Есть упоение в бою и бездны мрачной на краю!