Птенец

— Ясненько. Будь другом, Григорий, отвези обманутого к пристани. Как-нибудь мимо начальства.

— Сделаем.

И слово свое сдержал.

Оставив самосвал под скалой, вышел из кабины, подкрался к котловану, высмотрел, выждал, когда там, внизу, некому его было зацепить, уложил Ржагина под сиденье и благополучно миновал опасное место.

На берегу, пока не подошел катер, они пьяненько клялись друг другу в вечной дружбе, Ржагин звал Жору сейчас же в Москву, Жора настаивал на Хабаровске.

— Осторожно, — сказал Жора женщине-матросу, вводя шатающегося Ивана на палубу катера. — Писатель. Из самой столицы. Обидчивый. Ежели что не так, нам тут всем башку сымут.

— Люди... Полюбуйтесь, — бормотал Ржагин. — Вот так нас и спаивают, чтобы не говорили правды... Или говорили... по пьяной лавочке.

Возвращались в сумерках. Покачиваясь и скользя на жесткой скамье, Иван пытался смотреть отуманенным взглядом на берега, дабы запомнить и рассказать друзьям, но вскоре сдался. Прилег. И очнулся, когда его подняли и повели на ссохшихся одеревенелых ногах две крепкие женщины, матрос и кондуктор.

— Ну, бабуля, ну, Лукерья, — бурчал Ржагин. — Понимаете, девочки. Если это месть за погубленную деревню, то она же... ха-ха... не на того напала.

— Вам лучше помолчать, товарищ писатель. Осторожно, не споткнитесь. Где вы остановились? В гостинице?

— Девочки... Что за город? Где я?

— Минуточку.

— Опоенная Россия — встань!

Троголосовав, кондукторша остановила «скорую помощь», пошепталась с водителем, и тот в присутствии женщин выругался.

Ржагина ввели и усадили.

— Куда? — не оборачиваясь, просил водитель. — В вытрезвитель?

— К Даше... В профилакторий.

— Под колеса сброшу, погань, — устало сказал водитель. — Пьянь подзаборная. Развелось вас... как грязи.

ПОБЕГ

1

Несмотря на внешне ровное, спокойное течение, жизнь выламывала наши судьбы так, как ей самой того хотелось.

Бедная Инка.

Костер наш погас. Его просто смыло — и пепла не осталось.

Я возмужал. Почерствел. По глупости потерял невинность и не почувствовал предательства по отношению к ней.

В тайне, как все, я давно мечтал стать мужчиной. Однако, согрешив, я им почему-то не стал. Зато в который раз убедился, как много примитивных легенд живет и здравствует до сих пор, несмотря на и работу нашего нескучного времени.

Торопливая случайная связь не делает из мальчика мужчины.

Мужчиной его делает, наверное, что-то другое.

Во всяком случае, меня это только обозлило. И на какое-то время душу вновь замотало в колючую проволоку. То ли плотское ударяло в голову, то ли слишком завяз, прижился, и наше общее — крыша, привычки, школа, стол, безбедность и чудовищные привилегии — постепенно и незаметно карнало мою свободолюбивую (некогда) душонку. Не знаю. Но я вдруг почувствовал, что копаюсь в затхлом тряпье, принимая его за обнову. Упустил и не помню, когда и как потерял форму, ослаб и опустился, и всерьез считаю варианты — что, будет, если сладится с Инкой, каковы перспективы, сколько «за» и сколько «против». Трудно поверить, но я, сытый и гладкий, пыжился и сопоставлял. «За» — это Инка, симпатичная и неглупая, что называется, в пару, жена, с достатком дом, интеллектуальное общение, и, как принято (кем-то), рост, карьера, дети, может быть, какой-нибудь успех типа диссертации и на финише (если все-таки докувыркаюсь) почетная орденоносная старость. А «против» — это, конечно, открытое море, когда-то любое сердцу босячество, произвол и свобода «по вашему велению, по моему хотению», веселые авантюры, кажущаяся беззаботность и, по самочувствию, какой-нибудь бесславный внезапный финиш во цвете лет, когда, в общем, уже не жаль и в принципе все равно.

Но Попечитель увидел (не устаю поражаться его бесподобному чутью на все завальное, низкое или недостойное) и отстегал. Мягенько, но до пупка — как он умеет.

И я встряхнулся.

И сиганул тройным вбок.

Получил аттестат и тайком, без какой бы то ни было протекции, поступил в обыкновенный, отнюдь не престижный технический вуз. Для домашних, естественно, это был удар. На меня ставили как на призовую лошадь, а я даже не явился на старт. И профессор, и Феня пытались меня образумить, но я стоял намертво.

Инка страшно расстроилась — мой поступок она восприняла как мистический знак начала конца. В молчании пережила обиду и злобно приободрилась. Шипела про предательство (а я, между прочим, клятв не давал, что, за ручку с ней пойду в медицинский и с дипломом под мышкой прямехонько под венец). Похоже, решила вытолкнуть меня из разбитого сердца. Во дела. Она вела себя так, словно до безумия была влюблена в меня. А я вот, сякой-разэтакий, не понял, не принял, отверг. Бездушный, бесчувственный и неблагодарный. И потому нет и не будет мне снисхождения. Впредь и до конца дней моих я не смею надеяться, жалкий безродный прихвостень, не только на то, что она готова была мне подарить, но и на крошечную, капелюшечную искренность, внимание и теплоту.