Птичьи лица

На горизонте подтаивает сырой желток. Подсвечивает небо янтарём. Скворчащее маслице в голове… Кажется, сейчас я слопала бы полнеба.

На ночлег мы устроились у кипарисовой рощи, поднявшись к северу от Марселя примерно на полдня. Устроились на голодный желудок. Сатель так и не озаботилась пищей. Наверное, марсельцы привыкли голодать несколько дольше, нежели мы в своём… в своём каком-то другом веке. Желудок возмущённо урчит. Сатель пожимает плечами. Еды нет. Придётся потерпеть.

Мы с Сатель прижимаемся друг к дружке, точно птенцы. Укладываемся на сухую траву, почти выгоревшую от нещадного солнца. На сей раз мамой становится она: Сатель рассказывает мне сказку. Тихий с хрипотцой голос… Моя голова покачивается на груди Сатель, приподнимаясь и опускаясь в такт её дыханию. Кажется, будто это дыхание Вселенной. Спокойное, единственно нужное.

Веки слипаются.

Уже в дремоте ощущаю, как моё тело накрывает мягкое крыло.

Наверное, это кусочек сна. Мягкое крыло сна.

– …и тогда одиннадцать диких лебедей поднялись высоко в небо. Так высоко, как могли. Они летели без устали день и ночь, и ещё день. Их крылья были так крепки, что могли преодолеть океан, ибо каждая из птиц с рождения знает, что однажды ей предстоит преодолеть океан, а для этого нужны сильные крылья.

Глава

II

Ларец Пандоры, Аспарах и синий стеклодув

1

Нить лопается, и жемчуг рассыпается. Прыгает горошинами по мраморным плитам. Сбегает по каменным ступеням, ныряет в сад, в цветущие заросли bougainvillea. Полуденные лучи слепят – не отыскать. Пандора злится. Ломает ветви. Те царапают кожу, оставляя красные росчерки. Пандора не плачет – слёзы сами сыплются из глаз. Как жемчуг.

Бродит потерянным взглядом по траве, кусает губы.

– Разлетелись… Все до единой. Как беды и несчастья из треклятого ларца, – Пандора не о жемчужинах. Она о дочерях.

Пандора не видит ни сад, ни цветы, склонившие отяжелевшие, как её груди, соцветия, ни небо, оттеняемое кроной бугенвиллеи, – перед глазами стоят лица дочерей.

Твёрдой поступью сзади подходит Аспарах. Заключает нагое тело в объятия, шепчет в волосы дикие слова, вожделеет.

Пандора не слышит. Уклоняется от поцелуев. Прячет под ресницами ежевичные глаза. Толкает в мускулистую грудь, но Аспарах не уходит. Аспарах красив, нечеловечески. Горячее сильное тело, осиянные серебром звёзд глаза, едва заметные шрамы на бледно-пепельном лице, обрамлённой курчавой бородой. Он подхватывает Пандору на руки и несёт по каменным ступеням вверх, к ложу. Пандора обмякает в его ладонях, точно безвольный лепесток, влекомый водами Эридана. Десять обещанных соитий. И ещё десять – после. Когда отыщет всех десятерых.

Аспарах кидает лепесток на перины. Скорым взглядом обегает волнительные изгибы. Он хочет осязать их, стискивать, выжимая из тела влагу. Цветочный сок. Пандора вспыхивает, словно раскрасневшаяся лантана.

Рывок – и Аспарах припадает, до боли сжимает запястья. Рычит. Пандора трепещет, но тело не обманешь: оно выгибается натянутой тетивой, голова запрокидывается, рассыпая по перине медь волос.

Аспарах берёт своё.

Толчок, ещё один и ещё… Пандора спускается в подземелье. Шаг, ещё шаг и ещё. Замшелые камни холодят ступни. В норе пискнула мышь, выбежала, полоснув шершавым хвостом по щиколотке. Пандора отдёргивает ногу, взвизгивает.

Аспарах напирает, удерживает дрогнувшее тело. Пандора в плену бородатого воина, не выбраться.

Оглядывается к двери – пути назад нет. Склеп дышит подземельной сыростью; там, внизу Пандору ждут три дряхлые Грайи, сросшиеся телами в одно безобразное, угловатое, белое, как личинка, тело. Один глаз на троих, скрюченные конечности, кривые беззубые рты – в каждом по клыку.

Утробный рык Аспараха опрокидывает наваждение. Пандору бьёт дрожь. Её толкает напористая плоть. Десять соитий, чтоб отыскать их, родных, разбросанных по мирам. Так сказали Грайи. Отыскать сможет лишь Аспарах. «Иди к нему, склонись, отдайся. Ты – женщина, первая из созданных богами, – скрипят их голоса. – Пандор-р-р-р-р-а…»