Птичий город за облаками

Бычкам еще нет месяца, когда дед запрягает их в ярмо. Омир нагружает арбу камнями, берет длинную палку и начинает учить бычков. «Цоб» значит налево, «цобэ» значит направо, «цоб-цобэ» значит прямо. Поначалу бычки не обращают на мальчика внимания. Древ не дает впрячь себя в арбу, Луносвет трется о каждый ствол, пытаясь сбросить ярмо. Арба опрокидывается, камни сыплются, бычки становятся на колени и мычат, старые Лист и Шип перестают щипать траву и качают седыми головами, будто зрелище их забавляет.

– Да кто станет слушать мальчишку с такой рожей? – смеется Нида.

– Покажи им, что можешь позаботиться обо всех их нуждах, – говорит дед.

Омир начинает заново. Он палкой постукивает волов по коленям, щелкает языком, свистит, шепчет им на ухо. В это лето горы зеленее обычного, трава вымахала высокой-превысокой, материны ульи тяжелеют от меда, а семья в первый раз с тех пор, как ее выгнали из деревни, ест вволю.

Рога у Древа и Луносвета теперь большие, широкие, грудь раздалась, круп стал крепким и сильным; к тому времени, как их пора холостить, они уже выше своей матери, даже Лист и Шип рядом с ними кажутся хилыми. Дед говорит, если прислушаться, можно услышать, как они растут. Омир почти уверен, что дед шутит, и все равно, когда никто не видит, прижимается ухом к боку Луносвета и закрывает глаза.

Осенью в долину приходит известие, что султан Мурад Второй, Великий и Победоносный, скончался, оставив власть восемнадцатилетнему сыну (да живет он вечно). Торговец, который покупает у семьи мед, говорит, что с воцарением молодого султана начнется новый золотой век, и в маленькой лощине все это подтверждает. Дорога – чистая и сухая, дед с Омиром молотят небывалый урожай ячменя, Нида с матерью сыплют зерно в корзины, и свежий ветер уносит мякину.

Как-то вечером, незадолго до первого снега, от реки приезжает путник на лоснящейся кобыле, сзади трясется на лошаденке слуга. Дед отсылает Омира с Нидой в хлев, и те смотрят в щели между бревнами. На путнике травяно-зеленая чалма и отороченный овчиной плащ, а борода до того гладкая, что Нида думает – наверное, духи расчесывают ее каждую ночь. Дед показывает гостям древние рисунки в пещере, затем путник возвращается к дому, хвалит поле и сад. При виде двух молодых волов у него отвисает челюсть.

– Вы их кровью великанов вскармливали?

– Редкое благословение, когда двойня ходит в одном ярме, – отвечает дед.

На закате мать, прикрыв лицо, подает гостям зелень и коровье масло, затем сладкие медвяные дыни, последние в этом году. Нида и Омир подслушивают у задней стены, и Омир молится, чтобы путник рассказал о городах в земле за горами. Тот спрашивает, как вышло, что они живут так далеко от деревни, и дед отвечает, они сами так решили и, благодарение султану, да покоится он в мире, у семьи есть все, что ей нужно. Путник что-то бормочет (слов не разобрать), но тут слуга встает, прокашливается и говорит:

– Хозяин, они прячут в хлеву демона.

Тишина. Дед подбрасывает в очаг дров.

– Гуля или злого колдуна в обличье ребенка.

– Прошу прощения, – говорит путник. – Мой слуга забыл свое место.

– У него лицо как у зайца, и животные повинуются его слову. Потому-то они и живут одни, далеко от деревни. Потому и волы у них такие огромные.

Путник встает:

– Это правда?

– Он всего лишь мальчик, – отвечает дед, но Омир различает в его голосе непривычную резкость.

Слуга пятится к двери.

– Это ты сейчас так думаешь, – говорит он, – а со временем его истинная природа выйдет наружу.

Анна

За городскими стенами пробуждается старая вражда. Сарацинский султан умер, говорят женщины в мастерской, а новый султан, еще почти мальчишка, день и ночь думает, как захватить город. Он изучает военное искусство, говорят они, как монахи изучают Писание. Его каменщики уже строят печи для обжига кирпичей в полуднé ходьбы от Боспорского пролива. Там, где пролив ýже всего, султан хочет выстроить огромную крепость, дабы не пропускать в город корабли с оружием, зерном и вином со стороны Черного моря.

Приходит зима, и Калафату в каждой тени мерещатся дурные знамения. Горшок треснул, ведро протекло, огонь в очаге погас – во всем виноват султан. Калафат сетует, что из провинции больше не поступают заказы; вышивальщицы недостаточно усердны, или извели слишком много золотой нити, или слишком мало, или не крепки в вере. Агафья слишком медлительна, Текла слишком стара, Елизаветины рисунки слишком убогие. От одной плодовой мушки в вине он впадает в дурное настроение на несколько дней.

Вдова Феодора говорит, Калафату нужно сочувствие, а лекарство от всякой напасти – молитва. С наступлением темноты Мария встает на колени перед иконой святой Коралии, губы беззвучно шевелятся, молитвы возносятся к потолку. Только совсем поздно, после повечерия, Анна отваживается отползти от спящей сестры, принести из шкафчика в кухне свечу и достать из тайника под тюфяком Лициниевы тетрадки.