Птичий город за облаками

Анна смотрит на Гимерия: огромные глаза, тощие коленки, вывернутые по-утиному ступни: он как будто сплавлен из семи разных существ. Она мысленно слышит голос высокого писца: «У султана есть новые осадные машины, которые могут крушить стены, будто те из воздуха».

– Ты хочешь сказать, венгру все равно, для чего будут служить его машины?

– Многим в мире все равно, для чего будут служить их машины, – отвечает Гимерий. – Лишь бы им заплатили.

Наконец они добираются до стены. Анна взлетает наверх, как танцор; в мире есть только ее движения и память пальцев о выступающих кирпичах. Она пролезает сквозь львиную пасть и спрыгивает на пол, радуясь, что под ногами вновь прочная опора.

В разрушенной библиотеке Анна дольше обычного роется на полках, откуда уже забрала все многообещающее. Забирает несколько поеденных червями свитков – видимо, списков проданного. Надежды особой нет, но она все равно в полутьме переходит от шкафа к шкафу. В глубине, за несколькими стопками разбухшего от воды пергамента, она находит маленький бурый кодекс, переплетенный в кожу, похожую на козью, и сует его в мешок.

Туман сгущается, лунный свет меркнет. Где-то на проломленной крыше воркуют голуби. Анна шепотом молится святой Коралии, завязывает мешок, тащит его вниз по лестнице, проползает через львиную пасть, спускается по стене и молча плюхается в лодку. Тощий, дрожащий Гимерий гребет обратно в порт, уголь в жаровне догорел, ледяной туман как будто сжимает их со всех сторон. Под аркой, ведущей в венецианский квартал, нет дозорных, в доме итальянцев не светится ни одно окно. Смоковница во дворе обледенела, гусей не видать. Мальчик и девочка дрожат у стены, и Анна мечтает, чтобы поскорее взошло солнце.

Наконец Гимерий дергает дверь. Она не заперта. Столы в мастерской пусты. Очаг остыл. Гимерий открывает ставни, комнату наполняет ровный холодный свет. Исчезло зеркало, исчез терракотовый кентавр, и доска с бабочками, и пергаментные свитки, и шильца, и скребки, и перочинные ножи. Слуг отпустили, гуси разбежались или пошли на жаркое. На полу, заляпанном чернилами, валяются несколько сломанных перьев. Комната – словно разграбленный склеп.

Гимерий роняет мешок. На миг в утреннем свете мальчик кажется дряхлым стариком, каким он никогда не станет. На улице кто-то кричит: «Знаешь, что я ненавижу больше всего?», кукарекает петух, раздаются женские рыдания. Последние дни перед светопреставлением. Анна вспоминает, что кухарка Хриса как-то сказала: «Дома богачей сгорают быстрее других».

При всех своих разглагольствования о том, чтобы спасти античные голоса и оплодотворить ими семена будущего, чем урбинские переписчики лучше расхитителей гробниц? Они ждали, когда город начнет рассыпаться на их глазах, быстро схватили, что успели, и дали деру.

Анна замечает что-то в глубине опустевшего шкафа: эмалевую коробочку, одну из тех восьми, что показывал ей писец. На потресканной крышке розовое небо обнимает фасад дворца с двумя башнями и тремя рядами балкончиков.

Гимерий расстроенно смотрит в окно, и Анна прячет коробочку за пазуху. Где-то за туманом восходит бледное далекое солнце. Анна подставляет ему лицо, но тепла не чувствует.

Она приносит мешок размокших книг в дом Калафата и прячет в их с Марией каморке. Никто не спрашивает, где она была и что делала. Весь день вышивальщицы, склоненные, как зимняя трава, трудятся в молчании, дуя на замерзшие руки или на время надевая варежки. На шелке перед ними постепенно обретают форму высокие фигуры святых монахов.

– Вера, – говорит вдова Феодора, идя между столами, – поможет в любой беде.

Мария согнулась над аксамитовым оплечьем, шьет, высунув кончик языка, создает соловья из нитки и усердия. В середине дня с моря налетает ветер, залепляет мокрым снегом полкупола Святой Софии, и вышивальщицы видят в этом знамение. К ночи деревья снова обмерзают льдом, и вышивальщицы говорят, это тоже знамение.

На ужин жидкий суп и черный хлеб. Некоторые женщины говорят, что христианские государства Запада могли бы их спасти, если бы пожелали, что Венеция, Пиза и Генуя могли бы прислать флотилию с оружием и конницу, чтобы отбросить султана, однако другие отвечают, что итальянские республики заботит одна лишь торговля, что они уже заключили контракты с султаном и что лучше умереть от сарацинской стрелы, чем оказаться под властью римского папы.

Парусия, второе пришествие, конец света. В монастыре Святого Георгия, говорит Агафья, есть плиты, двенадцать рядов по двенадцать плит, и когда умирает император, на одной из них высекают его имя.

– Теперь осталась только одна, – говорит Агафья, – и как только умрет наш император, плиты будут заполнены и круг истории завершится.

В пламени очага Анна видит фигурки бегущих воинов. Она трогает коробочку за пазухой и помогает Марии зачерпнуть ложкой из миски, однако Мария проливает суп, не донеся до рта.