Птичий путь

В тот момент ему даже хотелось, чтобы Корсаков захватил жену врасплох, обнаружил его кровь, раскрыл измену и пришел к нему, чтоб отомстить за разрушенную молодую семью. Сколот ждал громких разговоров наверху, каких-нибудь разборок, скандала, потом звонка в свою дверь, стука, однако над головой стояла умиротворенная тишина, даже паркет не скрипел в коридоре. Похоже, обманутый, рогатый муж ничего не заметил ни в первые десять минут, ни спустя час, когда безмолвие у соседей стало пугающим. Что, если этот молчаливый программист с порога обо всем догадался? Вряд ли Роксана успела привести в порядок постель и убрать в спальне, где они устроили разор…

Догадался – и в гневе молча задушил жену подушкой?

Сколот наскоро оделся, тихо открыл дверь и выбежал на улицу. С детской площадки, если встать на скамейку, окна второго этажа просматривались хорошо, тем паче соседи включили свет и еще не задернули шторы. Марат со своей неверной супругой мирно сидел на кухне за столом, причем Роксана вроде бы даже улыбалась, подняв зеленый бокал с темным вином, – картина семейная, идиллическая…

Но самое поразительное, что он отчетливо увидел, – в казавшихся темными волосах ярко искрился золотой венец!

Конечно же Корсаков ни о чем не подозревал, и чувство обманутости, предназначавшееся ему, всецело перевалилось на Сколота, будто не соседу, а ему только что изменила жена. И вместе с этим вдруг возникла решимость ни за что не открывать ей дверь, если придет ночью, а лучше всего сказать все, что он думает.

Вернувшись в квартиру, Сколот слегка остудил жгучее тление, плеснув на него чувством собственной вины, и вдобавок к этому, словно незримое подводное течение, его вдруг повлекли запретные, подлые воспоминания, как он, стоя на коленях перед Роксаной, творил колдовской, алхимический обряд расчесывания ее косм. Как они, реальные, густо-тяжелые, теряли земное притяжение, зависали в воздухе, словно в невесомости, и вместе с ними ее тело утрачивало плотскую суть. Еще бы несколько минут – и от внутреннего противления не осталось бы следа. И тогда он придумал некий компромисс – уйти из дома хотя бы на эту ночь.

Чтобы не открывать ей дверь…

А чтобы задушить соблазны, вызвать неприязнь к Роксане, заставил думать себя о том, какая она коварная, распущенная и развратная, если через несколько месяцев после свадьбы уже изменяет мужу и этого совершенно не стыдится! А тот, верно, святая простота, увлеченный и притомленный работой, ей верит, потому ничего не замечает и крепко спит.

Сколот перевязал все еще кровоточащую ладонь, взял с собой гитару, хотя петь в переходе уже было поздно, да и отсутствовало всякое желание, и отправился на вокзал, что иногда делал, тоскуя от оседлости своего существования. Представлял, будто он собрался в путь и теперь ждет поезда: от одних таких мыслей появлялись тугая, пружинистая энергия, радость и аппетит. Он съедал за ночь пару десятков пирожков, прочитывал все расписания, интересовался стоимостью билетов и, бывало, даже покупал – это чтобы пустили в зал ожидания, где можно поспать.

На сей раз ночь показалась ему долгой и мучительной, ибо, едва он прикрывал глаза, память бросала в лицо расчесанные волосы Роксаны, которые секли, как осока, и пирожки не лезли в горло, от расписания поездов мутило, а уходящие составы не вызывали трепета, как прежде. Едва дождавшись утра и открытия метро, он поехал на свою точку, в бетонную трубу.

Стоило пропустить один день, как его намоленное место уже заняли: незнакомый коробейник с сигаретами явно скучал от недостатка покупателей.

– Пошел вон, – сказал ему на ухо Сколот. – Моя точка.

Мужик ухмыльнулся, отступил на два шага в сторону и встал. В переходе, как в государстве, были свои, надо сказать, изящные законы, в том числе и борьбы с конкурентами: например, там, где звучит музыка, не место табаку, маринованным огурцам, попрошайкам и прочей пошлости.

Сколот наступил каблуком на носок сандалии коробейника.

– Сгинь с глаз.

Тот хотел возразить, и уже ненависть вызрела в глазах, но что-то увидел, перешел на противоположную сторону и встал у стены, как подпорка. Добивать его охоты не было. Несмотря на рань, Сколот достал гитару и начал концерт с песни про то, как приходится плавать с акулами в открытом океане. Пел со злой отчаянностью, испытывая боль в проколотой руке – той самой, которой теперь «расчесывал» струны. Хотел выбить из себя, отринуть навязчивые воспоминания – и одновременно горевал по прошлому, точнее, прошедшему сиюминутному счастью, что уже не повторится.