Птичий путь

И это были опять не те слова, которых он ждал…

– Пусть придет та, которой я дарил этот гребень, – потребовал Сколот. – Ей скажу.

Они разговаривали тихо, насколько это было возможно в шумном переходе, чтобы слышать друг друга, однако коробейник с сигаретами вострил ухо и чему-то ухмылялся.

– Ты помнишь всех, кому дарил? – будто бы изумилась женщина, а сама рассматривала забинтованную поперек ладонь Сколота. Словно догадывалась и намекала на то, что произошло вчера! И это его неприятно встревожило.

– Помню, – отозвался он.

– Не пожалеешь, если приведу? – с вызовом усмехнулась женщина. – В очередной раз не ошибешься?

Это уже был прямой намек на встречу с соседкой. Сколот спрятал забинтованную руку в карман, усмехнулся тоже и побежал по ступеням наверх.

И тут услышал фразу, брошенную ему вслед, но более напоминающую слуховую галлюцинацию:

– Не ходи домой!

В то же мгновение он обернулся, потом встал – женщина удалялась семенящей походкой, выделяясь тем самым из спешащей толпы, шагающей широко и напористо. Через три секунды она растворилась в потоке, хотя показалось, это был ее голос, только уловленный не слухом, а словно прозвучавший где-то внутри.

Все-таки он решил, что послышалось: сказывалась бессонная ночь на вокзале и ровно полсуток, проведенных в бетонной трубе, где постоянно звучат обрывки фраз, реплик и мимоходом оброненных слов.

Жил Сколот на Красной Пресне, на улице Заморенова, и домой часто ходил пешком, ибо статичная работа требовала движения, а тут еще весенний вечер был солнечным, каким-то безмятежным от аромата распускающихся тополиных почек, который перебивал все городские запахи и угнетающие мысли. На дорогу таким образом уходило чуть больше часа, однако сейчас он шел прогулочным, расслабленным шагом, и все же проветрить голову так и не смог, ибо испытывал навязчивое ощущение, будто кто-то смотрит ему в спину. По пути он съел три сосиски в тесте, выпил растворимый кофе под летним навесом – это был ужин. И там заметил парня, которого уже видел, когда шел еще по Садовому, до того как несколько раз повернул на перекрестках.

Все полтора года в Москве Сколот не сидел в подполье, если не считать двухмесячного уличного периода, когда он кочевал по молодежным группировкам, и не менял квартир. Напротив – жил почти открыто, на людях, утаивая лишь алхимические опыты. И это было лучше всякой конспирации, ибо, считал он, прятать что-либо от чужих глаз лучше всего на видном месте. Его много раз забирали в милицию, когда в переходах проводились облавы или просто так, чтобы вытряхнуть из певца дневную выручку. Ни к его личности, ни к паспорту, купленному в переходе, у властей претензий не возникало, и слежки он никогда не замечал. В этот раз тоже оказалось, что ошибся: от кафе до квартиры оставалось совсем немного, и Сколот умышленно двинулся по другой улице, причем с оглядкой, но никакого «хвоста» не обнаружил. Дворами он подошел к своему дому, сразу отметил: машины соседа во дворе нет, – и, стараясь держаться поближе к стене, чтобы не заметили из окон, вошел в подъезд.

Здесь даже запах, исходящий от кактусов на подоконниках лестницы, напоминал ему о вчерашней встрече с Роксаной. Открывая замок, он вдруг подумал, что квартиру придется поменять и сделать это завтра же, иначе не отвязаться от воспоминаний. Побродил по углам, стараясь не прислушиваться к звукам над головой, однако скрип подлого паркета под ее легкими шажками притягивал мысли. И тогда Сколот нашел себе занятие – ваять из воска слепок гребня, рисунок которого он уже сделал. Эта тонкая работа обычно вводила в некий транс, когда теряется ощущение времени и пространства. Он включил настольную лампу, достал из ящика стола заготовленный восковой лист и мощную лупу, однако эскиза там не обнаружил, впрочем, как и специального резца, сделанного на основе электропаяльника. Полагая, что все это он мог впопыхах спрятать где-то в другом месте, бросился на кухню, затем в прихожую и обессиленно сел под вешалкой.

Друзей, которых приводят в дом, Сколот вынужденно не заводил, чужие никогда здесь не появлялись, поэтому тигельную печь, инструменты для литья и оборудование он далеко не прятал, оставлял на кухне, в шкафу, там же держал свои вещества и присадки, рассыпав их в пеналы для специй, а гипс и формовочные добавки к нему и вовсе стояли вместе с цементом и плиточным клеем на балконе – вроде как строительный материал для будущего ремонта. И только активизированное топливо, соларис, на котором он плавил монеты, – гранулы, напоминающие гранитную крошку, – уберегая от солнечного света, хранил в герметичной медной капсуле, а от постороннего глаза – на видном месте, в прихожей, среди хозяйских баночек с засохшим обувным кремом, щеток и старых башмаков.

Теперь в квартире ничего, касавшегося алхимических опытов, не было. Забрали даже старые аптекарские весы, на которых он отмерял некоторые компоненты.

Самое главное – пропала капсула с соларисом.