Птички в клетках (сборник рассказов)

— Жутко приятная женщина, жутко нудная. Все женщины нудные. Соня бывала дикой занудой, когда сдуру выпендривалась. Ну и что? Вы, конечно, заметили: я сам зануда. Я вам надоел. Я пошел. Спасибо, Сара, спасибо, Дэвид, что пригласили, спасибо за дружбу. Вы ведь меня пригласили, а? Да? Я рад. У меня нет друзей. Мы с Соней кой-кого приглашали, но это все ее друзья, не мои. Старичье. Ну, я пошел. Надо кормить ее пса.

И он удалялся под их взглядами, негнущийся, сорокалетний.

Он был, конечно, изгой из-за своего несчастья. Малоприятное состояние. Она на себе испытала. Но она догадалась, когда уж решила им заняться, несмотря на кучу дел, что все это было и раньше. Он заучил все эти приемчики — цок, цок, цок — как кукла на шарнирах или как сирота, у которого отщепенство — любимый конек. Это выплыло, когда Дэвид как-то при ней спросил Гилберта о родителях. По тому, как переглянулись Дэвид и Сара, Рейчел сразу поняла, что они все это уже сто раз слыхали. Пальнул ответ, длинные ресницы часто-часто захлопали над мальчишескими глазами.

— Незнаком с ними. — Демонстрировалось презрение к своей ране. Он родился, он сказал, в Сингапуре. Создавалось впечатление, что ни мать, ни отец к факту его рождения непричастны. Рейчел собралась блеснуть в беседе о Сингапуре.

— Ни разу не видел, — сказал он. Японцы посадили отца, мать увезла ребенка в Индию. Рейчел собралась блеснуть в беседе об Индии.

— Не помню, — сказал он. "Старуха", мать то есть, сплавила его в Англию, во всякие лагеря и школы. Детство он промыкался по палаткам и дортуарам, юность — по армейским баракам. Только в двенадцать лет "познакомился" с родителями. Они, как его увидели, сразу окончательно разошлись.

Далее он не распространялся. Жизнь выдавалась ему, как лекарство, мелкими дозами, он наловчился той же методой строить карточный домик из пауз и заставлял человека ждать, пока он развалится.

Как же, интересовалась Рейчел, зеленый юнец вдруг женился на Соне, ведущей актрисе, пятнадцатью годами старше его? "Старуха ее знала", — сказал он. Она была подруга матери. Рейчел прямо не могла это пережить. Она представляла себе, и очень правильно, выспреннюю даму с искушенным ртом, заместительницу матери, — и притом хитро разыгрывающую эту роль перед толпами великих и знаменитых друзей. У Рейчел тоже нашлись знаменитые друзья, но он осаживал ее автоматическим:

— С этим незнаком.

Или:

— С этой незнаком.

Еще Рейчел, тоже правильно, представляла себе, как он торчит у Сони в гостиной или, чего доброго, всех обносит напитками — неотесанный сынок; ведь эти запястья у него как запястья подростка, гримасничающего у гостей за спиною. Она так и слышала, как Соня его распекает за армейский жаргон и повадки, а сама культивирует их. Это был ее третий брак — от него требовалась оригинальность. Тут-то и суть проблемы.

Соня его выдумала; он не имел права быть тем, чем казался.

И вот Рейчел, которая писала, кстати, статью о распавшихся семьях, пригласила его зайти. Он прошел через парк от своего до ее дома. В дверях он произнес свой испытанный текст:

— Спасибо, что пригласили. Вы ведь меня пригласили? Ну, спасибо. Мы живем на разных сторонах парка. Это удобно. Не слишком близко.

Он вошел.

— У вас дом белый и белый пес, — сказал он.

У Рейчел был пес. Очень белый фоксик влетел и обложил Гилберта хрустально-заливистым лаем, выказав клыки крысолова. Рейчел, в закрытом голубом платье до пят, повела его в гостиную. Он погрузился в шелковую мягкость дивана, сомкнул колени и вежливо воззрился на Рейчел, словно на любопытное собрание костей.

— Встану я отсюда когда-нибудь или нет? — Он похлопал по дивану. — Глупый вопрос. Конечно, встану. Я пришел, стало быть, я уйду. — Кого-то он пародировал. Не ее ли? Фокстерьер, проследовав за ним в маленькую светлую гостиную, долго внюхивался в ботинки и брюки Гилберта и весь напрягся, когда тот потрепал его по голове. Пес зарычал.

— Хорошая голова, — сказал Гилберт. — Люблю собачьи головы. — Он разглядывал голову Рейчел. У нее были мягкие светлые волосы, волосок к волоску.

— Я заметил его шажки в прихожей, топ-топ-топ. У вас, значит, кафель. У меня ковер.

— Стыдно, Сэм, — строго сказала Рейчел собаке.

— Оставьте вы его, — сказал Гилберт. — Он чует Тома, Сониного бультерьера. Вот кого ты чуешь, да? Он чует врага.

— Сэм — это целая проблема, — сказала она. — Тебя вся улица ненавидит, правда, Сэм? Выбегаешь в сад и лаешь, и лаешь, люди даже окна открывают и ругают тебя. Кошек гоняешь, у сына Грегори загрыз кролика, у Джексонов укусил ребенка. Доктора до белого каления доводишь. Он в тебя швыряется цветочными горшками.

— Бросьте вы пилить бедного зверя, — сказал Гилберт. А собаке он сказал: — И молодец. Вредничай. Будь самим собою. Каждому полагается враг. Абсолютно.

А сам себе он сказал: "Она не простила мужа". В своем длинном платье она двигалась особенно непринужденно, будто под ним у нее ничего не надето. Гилберт это оценил, но тут же она взяла ненатуральный и глубокомысленный тон.

— Почему уж так абсолютно? — сказала она, прицепившись к поводу для дискуссии. — Может, все же относительно?