Птица и меч

Я прижала ладони к его сердцу, стараясь не смотреть на обугленный бок.

Кожа, кости, плоть и кровь —
Станьте невредимы вновь.

Почерневшая кожа начала розоветь, а истерзанные перья обросли пухом и затрепетали, как трепетали мои ресницы, пока я силилась сфокусировать взгляд. Но реальность уже ускользала от меня, руки дрожали, платье все сильнее пропитывалось кровью, а в животе нарастала и волнами расходилась по телу острая боль. Я позволила себе наполовину упасть, наполовину склониться на грудь королю, прислушиваясь к тяжелому медленному биению его сердца. Если он сумеет переродиться, то исцелится.

«Его дар странен», — сказала однажды Гвен. «Он таким не родился», — убеждал меня Кель. Но моя мать предсказала его перемену, запечатала последними словами его судьбу. В день, когда она умерла, старый король начал терять душу, а небеса — по капле отнимать у него сына. У меня в голове будто зажегся свет. Я не могла починить то, что не сломано. Не могла отменить дар Тираса. Но если его дар заключался не в способности к превращению, если та не пропитывала от рождения его кровь и сухожилия, я могла забрать ее. Забрать материнские слова. Это было первое, чему она меня научила. Забери слова, Ларк.

Я закрыла глаза и воскресила в памяти день, когда так неосторожно даровала куклам жизнь. Слова замерцали у меня на губах, обретая звук, вес и форму. Все эти годы я делала то, что мне велели. Я запомнила и слушалась. Я проглотила каждое слово, каждый слог материнского предостережения. Не спасай, не проклинай, часа правды ожидай. Этот час настал. Самый важный час моей жизни. На город надвигался рассвет, а Тирас мог никогда его не увидеть. Ни птицей, ни человеком. Я больше не могла молчать. Я прижала губы к сердцу короля и сделала вдох, забирая слово обратно.

— Леро.

Грудь короля была теплой, жизненная сила еще не покинула его, но дух стремился прочь, прочь, прочь. Это было последнее слово, которое у него осталось, и оно сопротивлялось мне, когда я хотела его забрать, — как марионетки, дергавшиеся в маминой руке в тот самый день, когда все началось.

— Ител.

Стоило мне выдохнуть этот странный приказ, как я ощутила крохотную трещину, неслышный шепоток ветра, — и тело Тираса обмякло, будто пустая скорлупа, которую покинул ее обитатель. Я забрала себе единственное слово, которое еще наполняло его разум. Предрассветный ветер слегка шевелил черные перья, но тело короля было неподвижно, а глаза закрыты. Последняя заря застала его не птицей и не человеком.

— Тирас, — позвала я, отчаянно желая даровать ему новое слово, новую жизнь. Горло уже саднило от этих попыток, но все было напрасно.

Я в скорби и ярости запрокинула голову и принялась выкрикивать в светлеющее небо все слова, которые приходили мне на ум, — все, что могло спасти короля.

— Обен! Телоп! Олырк!

Но небо безмолвствовало. Я потеряла его. Так было предсказано, и так свершилось. Кто-то взял меня за руку и окликнул по имени, но я не могла поднять лба от груди короля.

— Ты ранена, Ларк. Ты вся в крови, — пробормотал над ухом знакомый голос.

Я не могу его вылечить, Буджуни. Я пробовала заставить его переродиться, чтобы он исцелился сам, но он уже не человек и не птица… Он нечто среднее.

— Какое слово ты дала ему, Ларк? — внезапно спросил Буджуни.

Я застонала, пытаясь ответить вслух, но слова перекатывались на языке, будто камни, тяжелые и острые.

— В день, когда умерла Мешара, ты поцеловала ему руку и что-то шепнула. Я видел сам! Что за слово ты ему дала?

Я в отчаянии замотала головой. Я не давала ему никаких слов.

— Давала, — твердо возразил Буджуни.

Я не могла вспомнить. Память хранила только образы матери и занесенного меча Золтева. И ее повеление молчать.

— Ты совсем не помнишь Тираса? Он был тогда мальчиком. Мальчиком на большом черном коне.

Я закрыла глаза, пытаясь вернуться мыслями в тот день.

— Ты должна вспомнить, — взмолился Буджуни сиплым голосом. — Он с тобой говорил.

Он со мной говорил. Он был… добр. Он улыбался. И назвал мне имя своего коня. Я вспомнила.