Птица с перебитыми крыльями

— Зачем нас, по-твоему, послали в Карабах? Чтобы мы приехали и по телевидению вразумили будто бы помутившихся рассудком карабахцев, квалифицировали их движение как инспирированное экстремистами и националистами, то есть подтвердили антиармянскую резолюцию политбюро. Ну-ка скажи, могу я в таком виде выступать по телевидению? — с победной улыбкой завершил главный.

— По телевидению — нет, — засмеялся я, — зато по радио — вполне.

Главный испуганно взглянул на меня.

— Типун тебе на язык! Послушай лучше, что я тебе скажу. Ступай домой, выключи телефон, пока не разберёмся, что происходит. Если позвонят — скажу, ты ещё не приехал. Ночную передачу смотрел?

— Я ночью в поезде ехал…

— Выступал заместитель генерального прокурора Александр Катусев. Неужели стоило в такой взрывоопасный момент оглашать недостоверные сообщения о гибели двух этих молодых агдамцев? Да ещё называть их имена, фамилии, даты рождения. Ты не усматриваешь в этом умысла? Лично я усматриваю.

— Я тоже, — согласился я.

По совету главного я отправился домой. Рена, должно быть, ещё не пришла из института. Я отключил телефон. Подключил только в половине четвёртого, полагая, что она уже дома.

— Алло. — Трубку взяла Рена.

— Привет, Рен, — выдавил я, волнуясь. — Это я. Как ты?

— Здравствуй, — не сразу ответила Рена. — Я только что зашла. Ты сдала зачёт? Послезавтра увидимся в институте. — Она торопливо положила трубку. Я улыбнулся Рениной изобретательности. Ясное дело, говорить она не могла. «Брат, видимо, стоит рядом», — подумал я. Не видел её несколько дней, страшно соскучился. «Послезавтра после занятий буду ждать тебя возле парка», — мысленно сказал я, вновь отключая телефон. Всякий раз, увидев у парка вблизи медицинского института машину, она на миг останавливалась, улыбалась, поспешно пересекала трамвайную линию и с чудной своей улыбкой на красивом лице, приближалась лёгкой походкой. И всякий раз я ловил себя на том, что ужасно, до умопомрачения ревную её — вдруг там, в институте, кто-то положил на неё глаз, приударяет за ней; от этой мысли у меня слабели коленки, сердце беспорядочно, быстро-быстро колотилось, дыхание замирало, кровь стыла в жилах… «Цавед танем» — её излюбленное словечко. В эти несколько дней я, наверное, миллион раз думал о ней. «Знала бы ты, как я тебя люблю, — снова и снова повторял я Рене мысленно, — день без тебя — всё равно что год».

По местному телевидению про Карабах даже не вспоминали. Разве что два бакинских армянина — один инвалид войны и второй, бывший секретарь райком а партии, — перебивая друг друга, говорили о дружбе, рассказывали, как они счастливы, что живут в Баку.

Пустили в эфир праздничный концерт, в котором певцы армяне исполняли азербайджанские песни, певцы азербайджанцы — армянские. Зейнал Ханларова спела шуточную песенку «Нуне»: «Нуне, Нуне, Нуне, о, стань любимой мне». Странное дело, на следующий день вечером опять передавали армянский концерт. Зейнал Ханларова снова заливалась той же песенкой. «Многие встречались мне, но люблю я лишь Нуне, увели мою Нуне, одиноко, грустно мне». Зачитавшись, я поздно лёг спать, а наутро проснулся от звонка в дверь. «Неужто снова Хейрулла? — мелькнуло в голове. — Если он, скажу, что только-только пришёл». К счастью, это был Сиявуш. Я с радостью открыл дверь.

— Старик, ну ты и соня.

— А который час? — удивился я.

— Первый час, вот который. Есть у тебя выпить?

— Чего ты надумал с утра пораньше? Коньяку выпьешь?

— Неси. Видел последний номер «Литературного Азербайджана»?

— Нет. А что там?

— Подборка моих стихов с посвящением тебе.

— Спасибо! Жаль, я не читал.

— Я взял для тебя экземпляр, принесу. Я приготовил кофе, поставил на стол початую бутылку коньяка.

— Одну рюмку, — отчеканил Сиявуш. — Больше не буду.

Мы выпили по одной.

— Старик, ты когда меня научишь кофе варить? У тебя всегда вкусный получается. В Ереване у писателя Ованеса Гукасяна дома тоже отменный кофе подавали. Варят в золе или в песке. Между прочим, я большой армянский цикл написал. Когда ездил на праздник переводчиков, был в Гарни, Гехарде, Звартноце. Впечатление потрясающее. Обо всём этом и написал. И о Комитасе задумал что-то вроде поэмы, не знаю только, получится ли. Послушай-ка, — что-то вспомнив, сказал Сиявуш. — У тебя что, телефон не работает?

— Работает. Просто я его отключил, чтобы не позвали выступать.

— Хотя бы мне сообщил. А то я звоню, звоню… Весь вечер звонил. Видал, что сделал эта проститутка Катусев?

— Не видел, но слышал. Не надо было этого делать.

— На словах все люди одинаковы, различия между ними выявляют одни только поступки. На его совести, если только у такой паскуды есть совесть, кровь невинных жертв.

— Каких жертв? — очнулся я.

— Говорят, в каком-то общежитии заваруха случилась, — уклончиво начал Сиявуш. — Есть жертвы.

— Здесь, в Баку?

— Нет… В Сумгаите.

— Да что ты? — Я срочно включил телефон, набрал номер наших. Никто не отвечал. — Дома никого нет, — встревоженно сказал я. — Интересно, куда они пошли.