Птица с перебитыми крыльями

Кто-то слабо потянул меня за рукав, я мигом обернулся. Это был Сиявуш. «Пойдём», — позвал он взглядом. Я спустился за ним и на первом этаже увидел маму — жалкую, сразу постаревшую, с абсолютно седыми волосами. Вид у неё был измученный, отсутствующий, глаза покраснели. У меня пересохло во рту, ноги подкосились. Я не помню, как подошёл к маме, как обнял. Её трясло в моих руках, она уткнулась лицом мне в грудь и плакала, не в силах вымолвить ни слова. Мне не терпелось узнать об отце — где он?

— Папы нет, Лео, нету папы, — внезапно произнесла она с исказившимся лицом сквозь рыданья. — Сгорел в машине, сожгли твоего папу… Папы нету, мы его похоронили… — Я прижал маму к груди и не смог сдержать слёз, горло перехватило удушьем. Мы долго стояли так, обнявшись, мать и сын. Наконец Сиявуш взял меня под руку и шепнул: «Будь мужчиной, Лео, ты должен поддержать мать».

Мы вышли из горкома.

Площадь по-прежнему была полна солдат и бронетехники.

— Если можно, зайдёмте на минутку домой, — тихо попросила мама, не подымая головы.

По распоряжению Айдина к нам приставили нескольких милиционеров. Сиявуш пошёл с нами. Все окна были разбиты, наш диван, на котором отец любил полежать с книгой в руках, обгорелый валялся во дворе. Здесь же были разбросаны книги и мебель, по большей части сожжённая. Мы поднялись в дом. Дверь выломали, всё внутри порушили, раскурочили. Там и сям — осколки посуды, с провода свисала разбитая люстра. Телевизора, маминой швейной машинки, магнитофона, напольного и настенного ковров ручной работы не было. Всё пропало.

— Что понаделали, — расплакалась мама. — Что мы тридцать лет наживали, за тридцать минут изничтожили, по ветру пустили. Книги сожгли, тетради сожгли. — Мама нагнулась и со слезами подняла с пола листок бумаги. — Гляди, отцовская рука, его почерк. Он же несколько тетрадей исписал, всё загубили, нету. Я взял у мамы листок. Это было стихотворение. При виде отцовской рукописи я снова прослезился. И затуманенными глазами прочёл отцовские стихи:

Эй, Кыгхнахач,
мой рай земной,
мой Кыгхнахач,
Мой дивный сон,
мой детский смех,
мой сладкий плач!
Трава шуршит,
ручей бежит,
пчела жужжит.
В земном раю,
в родном краю
так чудно жить.
Далёкий смех,
звон бубенцов,
собачий лай
Зовут меня:
вернись, наш сын,
в родимый край…

Я долго стоял и молча глотал слёзы. Меня душила судорога жестокой утраты и отчаяния. Листок со стихами положил в карман; это всё, что осталось мне в память об отце. Я с горечью вспомнил фразу Армена про выпущенных из тюрем уголовников и его странный тост в ресторане: «Пусть люди не останутся без крыши над головой, и пусть не дано будет услышать плач и причитания по безвременным утратам».

— Пошли, — я обнял маму за плечи. В дверях мы последний раз оглянулись на свой разрушенный очаг. Мама горестно покачала головой и, не в силах себя сдержать, опять расплакалась.

— Сиявуш, — сказал я, — спроси Айдина, нельзя ли заехать на кладбище.

— Конечно же, заедем, — отозвался Сиявуш. — О чём вообще речь?

— Муж умер, стало быть, умерла моя половинка, — повторила мама сквозь плач. — Навестим его, очень может быть, что больше не получится.

Милиционеры доехали на своей машине до кладбища. Я упал на свежую могилу отца и горько заплакал. Мама, всхлипывая, говорила, что теперь её жизнь потеряла смысл, упрекала отца, почему он её не послушал и вышел из дому, если бы, говорила, послушался, может, и ему б удалось спастись.