Птица Сирин и всадник на белом коне

— Неужто и Дионисий грешен был? — не верят мастера.

— Был. И вот как. Старец Пафнутий запретил нам в монастыре есть, а чтоб в деревню ходили. А Дионисий-то время на хождения тратить не хотел. Он ведь как начнет писать, продыху ни себе, ни нам не давал. Ну вот, велит он мне однажды, как самому молодому, принести из деревни жареную ногу. Я и принес тайно от Пафнутия. Вечерком села артель в укромном местечке поесть, а Дионисий, как старшой, вкусил первым и отшатнулся. Мясо-то вдруг протухло и в червях все стало. Во как. Дионисий говорит: «То кара Господня мне за ослушание». И слег и болел, пока игумену не покаялся.

— Авось нас минует сия кара, — хохотнул Мирон, — брюхо-то, злодей, добра не помнит. Пока не набьешь — работать не велит.

— Видать, брюхо-то у тебя и душу вон вытолкало. Нынче встретил такого богомаза на площади, не ангелов бестелесых пишет, а мирских чревоугодников, каков сам есть. Сцепился я с ним, спасибо вот Егорий отбил. Слышь-ка, Лука, запиши его в свою книгу кормовым, а там поглядим.

— Как это кормовым? — не понял Егорий.

— Харчами, значит, будешь получать, — степенно отвечает лысый Лука, — да и то, пока работа есть. А как работы не будет, так и кормов не будет. Кем писать-то его, отец Никодим?

— Ну, раз из деревни он, знать, дерево любит. Будет пока доски иконные ладить. Так и запиши. А ты, Мирон, научи новичка. Ну, и вы, ребятушки, давайте с Богом за работу. Бери, Егорий, скобель, выбирай в углу доски да гляди, чтоб без сучков были, и строгай добела.

Засучил Егорий рукава, взял острый скобель за две ручки и снял с сосновой доски первую стружку. Сразу смолой запахло, лесом, домом родным! Он и успокоился. Отлетели в сторону и медведи в цепях, и злая царская стража, и весь шумный город.

Старается парень, осрамиться боится, да и руки по работе соскучились. К вечеру чуть не все доски остругал.

— Ну куда гонишь, куда? — ворчит Мирон. — Всю работу никогда не переделаешь, а от нее не будешь богат, а будешь горбат. Ты, парень, не спеши. Быстро кончим, быстро взашей вытолкают. Куда тогда пойдешь?

— Я по-другому не могу. Сказывай, чего дальше делать?

— Эх, простота! — безнадежно говорит Мирон. — Складывай инструмент, спать дальше пойдем. Вымети стружки из храма, если руки чешутся.

Пока Егорий в храме подметал, артель разошлась по домам. Один отец Никодим в пустом, темном храме остался, да Егорий незаметно в уголке примостился: идти-то ему некуда.

Зажег старец свечу и встал задумчиво против каменной стены. Долго глядел на нее не отрываясь. Горячий воск всю руку ему закапал, а он и не замечает. Вдруг поднял свечу и решительно, как огненной кистью, перед стеной взмахнул, будто нарисовал что-то.

Мерцает маленький огонек, скользит по стене, свершается таинство, рождается из тьмы невидимая фреска. На одних стенах старик тихо рисует, задумчиво, на других — радостно, с улыбкой, а как к самой большой подошел, преобразился весь. Стоит страшный такой, решительный, глаза яростью горят и свечой, будто молниями огненными, кого-то разит беспощадно.

Так все стены старец огнем «изрисовал», десятка два свечей извел и только к концу ночи на Егория наткнулся. Испугался бедный, аж огарок выронил.

— Не бойся, отец Никодим, это я тут сижу, — смутился Егорий, — прости, что сразу не сказался, мешать тебе не смел.

— Фу ты окаянный! — рассердился старик. — У меня ноги со страху подкосились. Ишь притаился, сыч ночной!

Поворчал еще по-стариковски, но потом смягчился:

— Неужто вот так всю ночь на каменьях просидел?

— Так ведь занятно было! — с жаром воскликнул Егорий.

— Ну-ну… Дождался я, видать, себе ученика на старость, — устало проговорил Никодим, сел под стену и сразу уснул.

А Егорий снял с себя армяк и укрыл его осторожно…

*

С той ночи взял Никодим Егория к себе жить в маленькую, одинокую избенку. Ничего он за всю жизнь не нажил, кроме кованого сундука, в котором хранились темные бумажные листы с прорисями самых знаменитых московских, псковских и новгородских икон. Там же, на самом дне, лежала еще одна драгоценность — большая рукописная книга в обтянутом кожей деревянном переплете.

Каждый вечер после работы Никодим, вымыв руки, зажигал свечу, бережно доставал книгу и терпеливо учил Егория грамоте. А книга была презанятная, про храброго витязя Бову-королевича. Храбрости и силы был необыкновенной, по 30 000 войска один побивал! А сколько чудес с ним случалось!

Отец Никодим, бывало, давно уж на теплой печи седьмой сон досматривает, а Егорий никак от книги оторваться не может.

«Велит король Маркобрун собрать 40 000 войска и погубить Бову, а те испугались и говорят: „Государь наш, король Маркобрун! Бовы нам не взять, а только головы свои сложить. Есть у тебя, государь, сильный богатырь, а имя ему Полкан. По пояс у него песьи ноги, а от пояса, что и прочий человек, а скачет он по 7 верст. Тот может Бову догнать и поймать, а сидит он у тебя в темнице за 30 замками и 30 мостами“.

И король Маркобрун велел Полкана из темницы выпустить и послал за Бовою. И Полкан пошел скакать по семи верст».