Птица Сирин и всадник на белом коне

— Как-то раз у одного мужика увяз в грязи воз. Толкал, толкал, не идет воз — и все тут. А мимо Касьян Угодник проходил. Мужик его не признал и просит: «Помоги, мил человек!» — «Поди ты, — говорит ему Касьян, — некогда мне с тобой валандаться». А за ним Николай Угодник шел, влез в грязь по колено и помог мужику.

Вот пришли они оба в рай. «Где были?» — спрашивает Господь. «Я был на земле, — отвечает Касьян, — видел мужика, у которого воз увяз. Просил он меня помочь, да я не стал райского платья марать». — «А ты где выпачкался?» — спрашивает Господь у Николая. «Я мужику помогал», — отвечает. «Раз так, — говорит Господь, — отныне тебе, Никола, люди два раза в год молиться будут, а тебе, Касьян, раз в четыре».

Вот он какой, наш Никола, всегда за простого человека стоит. А Касьян со злости, в свой год високосный, народу в два раза больше косит.

Слушает Егорий, а сам новую работу — припорох — у Луки перенимает. Взяли они большую бумажную прорись крылатого архангела Михаила, что Никодим из своего заветного сундучка принес, на левкасную доску положили ровненько и приклеили осторожно по уголкам чесночным соком.

А сама прорись вот как делалась. Икону, которую хотели повторить, обводили по контуру клейким чесночным соком и, пока сок не высох, к иконе осторожно прижимали бумагу и долго терли теплой ладонью, пока не перейдут чесночные линии. Потом лист этот на войлоке часто-часто иглой по линиям прокалывали, так что, если его на свет посмотреть, весь рисунок из мелких дырочек состоять будет.

Взяли Лука с Егорием по маленькому тряпичному мешочку с черной угольной пылью и стали по прориси этими мешочками бить.

Уголь сквозь дырочки на белый левкас осел, и, когда бумагу осторожно подняли, на доске припорох — точечный рисунок крылатого ангела остался.

— Бери иглу, — говорит Лука, — и графью по точкам этим царапай. Да смотри уголь-то рукавом не смахни!

Царапает Егорий, а сам чуть дышит, уголь боится сдуть.

Никодим подошел взглянуть.

— Только до доски левкас не царапай, — говорит, — а так хорошая графья получается, плавная, смелая, как сам ангел. Самого Бога ведь не побоялся.

— Да как же это? — изумился Егорий.

— Дело вот как было, — начал Никодим. — Призвал Господь архангела Михаила и говорит: «Слети на землю и отними душу во-он у того грешного мужика». Михаил слетел и видит: у мужика-то восемь детей — мал мала меньше. Так ему жаль мужика стало, что он говорит: «Как уморить его, Господи, ведь у него дети малые? Погибнут они от голода!» — «Ах так! — рассердился Господь. — Живи тогда за ослушание на земле!» Отобрал у Михаила золотой меч и крылья и заставил на земле три года жить.

*

Настал черед златописцев. Те места у икон, которые золотыми должны быть, сначала красной краской покрыли, чтоб она сквозь золото светилась. На мокрую краску тончайшие лепестки золота стали осторожно класть, да не пальцами, а заячьей лапкой, чтоб к рукам не липло.

Медленная работа, кропотливая, спешки не любит. До самого декабря над этим просидели. На Варварин день жестокий мороз ударил. Вечером отец Никодим с каким-то узлом в избу протиснулся. Нос красный, усы в сосульках, поеживается от холода.

— Трещи, Варюха, береги нос да ухо! — смеется. — А я тебе, Егорий, тулуп принес. Не дай Бог, обморозишься, на кой ты мне тогда мороженый нужен будешь! На-кось, примерь.

— Спасибо тебе за заботу, отец Никодим, — растрогался Егорий, — век не забуду. Где ж достал такой?

— Да тут недалече, у одной вдовушки. У нее мужика на прошлой неделе до смерти запороли.

— Да за что же?

— У него, видишь ли, мальчонка малой на дорогу из ворот выбег, а тут опричник хмельной на санях летел. Нет чтоб свернуть, так он прямиком на мальчонку, озорства ради, как на собаку какую, конем налетел. А мужик, отец мальчонки, во дворе дрова колол, у него на глазах все и было. Схватил он топор да как метнет через забор опричнику вслед! Прямо обухом по спине огрел.

— Убил?

— Да нет, зашиб только. Вот за это и запороли его… Хороший был мужик. Чего теперь вдова с тремя мальцами делать будет? Отнес ей деньжонок, муки тоже, а она, добрая душа, тулуп тебе отдала. Носи, не побрезгуй.

*

Когда златописцы свою работу закончили, настало время за краски браться. Краскотеры принялись в деревянных ложках без ручек краски пальцами творить, растирать их, значит, с яичным желтком и квасом.

Сначала одежды писали, горки[9] с палатками[10] и травками[11]. Егорию травы еще с деревни знакомы, ему и доверили их написать.

— Ай да Егорий! — похваливает отец Никодим. — Иди-ка, Мирон, поучись, а то все тяп-ляп делаешь.

— Ничего, — ухмыляется Мирон, — и так сойдет. Кривое закрасится, лачком прикроется.

— Не пойму я тебя, Мирон, для кого живешь? — тихо говорит Никодим. — Ни себе удовольствие, ни другим радость. Придут в храм простые люди, ни читать, ни писать не могут, а только видеть. Любо ли им будет на кривые лики смотреть? Стараться надо, чтоб за свою работу не стыдно было.