Птица Сирин и всадник на белом коне

Егорий так и сделал. Растолок камешки и высыпал блестящий песок в олифу. Будто искры золотые в ней загорелись!

Вернулись в храм, и все иконы, лежащие на столах, густо этой тайной олифой залили. Краски под блестящей олифой засверкали в сто крат ярче, будто изнутри солнечный свет брызнул!

Стоят вокруг мастера, молча на красоту любуются.

— Ну, чего примолкли? — щурится Никодим. — Прощаетесь? Правильно, теперь эта работа своей жизнью зажила. Сам каждый раз как с детьми расстаюсь. Одно утешает: красота эта людей радовать будет. А ты, Лука, мастеров порадуй. Выдай всем кормовые за полгода, кто сколько заработал.

Повел Лука всех в кладовую, достал свою толстую книгу, где записывал, кто что делал, и стал жалованье делить. Подмастерьям по пуду ржаной муки и овса выдал, а мастерам — по два пуда муки, два ведра пива и по ведру меда. А особо искусным полпуда соли добавил. И Егорий среди них был.

*

Три дня отдыху всей артели Никодим дал, чтоб своим хозяйствам помогли, огороды вспахали, избы подлатали, ну и просто в семье побыли. А сам слег. Будто все силы в свершенную работу перетекли, а ему только душа усталая осталась.

Егорий маялся-маялся без дела и пошел за реку лесом подышать.

Ах, какая зеленая тишина за Москвой-рекой! До самого небесного купола покой землю заполнил. Отодвинулся далеко назад огромный город со своими стенами, заборами, крепкими воротами. Исчез, будто и не было его никогда, безумный, кровавый царь, отлетели тревожные думы.

Стоит Егорий один в голубом воздухе, а внутри такая легкость радостная, какая только в детстве бывает.

Кое-где, на солнечных пригорках, мать-и-мачеха в желтенькие платочки нарядилась, а березки в нежных, светлых листочках, издалека на детские пушистые головки похожи.

И вдруг слышит Егорий, высоко в небе будто звонкий ручей зажурчал. Выбежал на поляну и видит: летят от Москвы чередой по синему небу, под облаками лебеди. Вот уж над ним тяжелыми крыльями машут, а самый последний обернулся, посмотрел на Егория и курлыкнул, как знакомому.

Ах, как захотелось Егорию разбежаться, замахать сильно руками и полететь вместе с ними в родные свои Дворики, где ждут его не дождутся и бабушка, и жена, и дети, и даже кот Терентий; где в речке Веселке теплыми ночами голубые русалки тихо плещутся, а в сосновом бору хромой леший в дупле кряхтит.

А в избе за печкой маленький домовой затаился, по ночам озорничает, ложки и веретена прячет, и, если ему «бороду не завяжешь», лыком ножку стола не обмотаешь, ни за что не отдаст, что спрятал.

А петух Петька каков! На заборе никогда не кукарекает, а только на крыше. С самого конька как гаркнет во всю моченьку, куры со страху приседают, а потом крылья свои огромные расправит и вниз орлом бросается, зелеными и красными перьями, как Сирин сказочный, на солнце сверкает. А может, он и есть Сирин, только в петуха заколдованный?

Дворики вы мои, Дворики!..

*

В тот день, когда Егорий белых лебедей увидел, твердо решил уйти из Москвы домой. Но прежде стены в храме расписать надо. Нельзя дело на полпути бросать, артель и Никодима подводить.

Лука с подмастерьями уже все что надо в торговых рядах купили и на телеге во двор привезли, а 150 бочек старой, десятилетней выдержки извести купцы из далекого Ростова доставили.

Все покупки Лука в свою хозяйственную книгу старательно записал:

«Из шубного ряда за выделанную овчину для протирки левкаса дано 3 алтына 2 деньги.

За бокан темно-красный из голландского жука кошениль дано 11 рублей 17 алтын 2 деньги.

Было куплено к стенному письму 300 штук свежих яиц. Денег дано 56 алтын.

Куплено на 100 кистей щетинных свиной щетины 15 фунтов по 6 алтын 4 деньги и на тонкие кисти хвостов беличьих четверть».

Загодя, пять недель назад, лен замочили и растрепали на волокна, а теперь в жгуты его скрутили и нарубили мелко. Без льна известковый левкас растрескается.

Тогда же, во дворе, в больших ямах — творилах — смешали известь с водой, песком и льном и каждый день деревянной лопатой перемешивали.

А Никодим работу меж мастерами распределил.

— Мирон! Возьми Гришку и Ондрюшку, и сбивайте леса под самый купол. Да гляди у меня, чтоб крепко было! Не дай Бог, кто сверзится, не жди пощады тогда.

— Вот привязался-то, — ворчит Мирон, — уж и так надвое разрываюсь, а он все талдычит, почему не на четверо.

— А ты, Егорий, с Истомой и Никифором берите полутесовые гвозди и меж кирпичей нечасто вбивайте, да чтоб шляпки на два пальца от стены отстояли.

— Зачем это, Истома? — тихонько Егорий спрашивает.

— Да чтоб левкас со стены не сползал.

Наконец через неделю, когда левкас в творилах поспел и леса под купол поднялись, приказал Никодим опять всем в бане грехи смыть и в чистом прийти.

Утром, когда артель собралась в храме, Никодим, помолившись, приказал:

— Начинайте, с Богом, левкасить. Да не забудьте стену водой облить, а то не пристанет.

Принялись мастера с самой верхотуры, с купола, стену ковшами поливать и левкас толстым слоем класть, железными лопаточками разглаживать. Когда первый слой высох, велел Никодим краскотерам краски творить.