Птица Сирин и всадник на белом коне

— Вижу, вижу, крамолу! — взвизгнул дьяк и принялся неистово острым пальцем в стены тыкать. — Вот она! Вот она! И вот она!! Святые рядом с мирскими стоят, будто с равными, а те не молитву, а грязную работу перед ними творят. А вот, вот, руки у бабы жнущей по локоть закатаны! Срам, срам! Не по-церковному пишете, не по канону!

— Ишь ты, скромница какая, бабьих локтей застыдился! — гремит сверху Никодим. — От таких вот «канонщиков» учитель мой Дионисий на север, в Ферапонтов монастырь, ушел, чтоб не вязали вы ему рук своими запретами!

А дьяк, как глухарь, ничего не слышит и пуще прежнего беснуется:

— Креста на вас нет, семя сатанинское! Все, все нынче митрополиту донесу!

И тут вдруг обернулся и Страшный суд увидел. Как от гремучей змеи назад отпрыгнул! Глаза шарами из орбит вылезли, руками машет, щербатый рот беззвучно разевает, а слова в глотке застряли.

— Кого, кого ты, смерд, в сатанинскую пасть вверг?! — хрипит. — Самого царя! Царя самого!!! Измена!

Пригляделся Егорий — и впрямь извивается червем в страшных муках в зубах у сатаны сам царь, только голый, сразу не признаешь.

А дьяк подскочил к столу, где кисти лежали, схватил самую большую, сунул в горшок с черной сажей и с этой кистью в поднятой руке, как с саблей, бросился к Страшному суду.

Вот уж два шага до стены осталось, уж черной кистью на нее замахнулся!

— Стой!!! — грянул сверху яростный крик. — Не смей!! — И в тот же миг под куполом что-то затрещало, вниз полетели обломки досок, а вслед за ними на каменный пол рухнул Никодим.

Все произошло так быстро, что Егорий, схвативший дьяка за руку, не понял, что случилось. И только, когда увидел текущую изо рта Никодима кровь и его недоуменные, беспомощные глаза, понял, какая стряслась беда.

— Успел долететь-то? — шепчет помертвевшими губами Никодим. — Цела стена?

— Цела, цела, отец Никодим, — срывающимся голосом отвечает Егорий и поднять его хочет.

— Ой, не тронь, сынок! — вскрикнул от боли Никодим. — Здесь оставьте. Маленько осталось…

— Да как же ты так, отец Никодим? — бормочет Егорий, а самого слезы душат.

— На перила навалился, они и оторвались… Видать, Мирон плохо прибил…

— Ну, падаль, — вскочил с колен Егорий, — где он? — И хвать за горло белого от страха Мирона.

— Пусти!! — хрипит Мирон. — Помираю!

— Брось его, — шепчет Никодим, — ему и так худо… Раз мастером не стал, так уж и человеком не станет… А дьяк-то где?

— Утек, — отвечает Лука. — Видать, к митрополиту побег нашептывать.

— Ну и хорошо… Не дал меня Господь на царскую плаху положить… С головой пред ним нынче предстану… А вы, мастера, по мне не скорбите… Не каждому дано в храме помереть… Простите, если кого обидел…

Понурились мастера, рукавами слезы смахивают.

— Пригнитесь-ка, — еле слышно позвал Никодим, — последний наказ вам дам… Если кто из вас талант свой, Богом данный, укроет и других не наставит, будет он осужден на вечную муку… А ты, Егорий… — И вдруг вздрогнул всем телом и затих.

На следующий день после скромного отпевания артель тихо похоронила своего старого мастера в маленьком, узком гробу во дворе его последнего храма, и молча разошлись кто куда, подальше от царевой милости.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Только месяц светлый на небе таять начал, как Егорий из Москвы вышел. На плечах одежонка нежаркая, кушаком подпоясанная, в руках палка от собак да разбойных людей, а за плечами котомка холщовая. В ней два сахарных петушка в белую тряпицу завернуты для Дашутки с Анюткой и красный коник — для Ванечки. Непременно сынок без него родиться должен! Тут же платок неяркий для бабушки Акулины, а в платке лежит колечко серебряное с красным, как уголек, камешком для Марьюшки. Себе же десяток кистей отца Никодима на память взял. Вот и все добро.

Служил три лета, а заслужил три репы, как дед Афанасий, бывало, говаривал. А все же большое богатство нес Егорий. Новому ремеслу руки выучились, глаза стали острей и памятливей, а в сердце смелости и веры в себя прибавилось. Кажется, все, что ни задумает, сделать может.

Ах, какой простор вокруг! В Москве-то глаза все время во что-нибудь упирались: то в стены каменные, то в частоколы острые, то в боярские спины, то в нищих калек. А здесь, на воле, глаза аж за горизонт заглядывают!

Торопко идет Егорий. К севу не поспел, так хоть к жатве успеть. Иногда и ночами шел. В одну из ночей приключилась с ним напасть. Побили его крепко. Ладно бы мужики, а то, срам сказать, бабы!

А дело было так.

Подходит он в теплую, лунную ночь к какой-то деревушке. Тишина такая, что собаки со скуки на луну воют. И вдруг что-то как грохнет, как завоет, как заголосит!

«Что такое? — встревожился Егорий. — Ведьмы, что ли, шабаш справляют?»

Глядь, а из-за крайней избы толпа баб выходит. Белеют в темноте исподними рубахами, все босые, и волосы распущены. Впереди молодая девка икону несет, за ней баба на помеле скачет, а позади еще человек двадцать. Кричат, стучат что есть мочи чугунками, заслонками, серпами, косами и ухватами! А позади всех голая старуха тяжелую соху надрываясь тащит и той сохой землю бороздит.

«Чего это они удумали, бесстыжие?» — нахмурился Егорий.