Птица в клетке

Мама исчезла на двое суток, а когда вернулась, ее было не узнать; даже двусмысленную пословицу Пиммихен «свято место пусто не бывает» она выслушала с беспечным смехом. Бабушка намекала, что мой отец оставил после себя свободное место, которое тут же занял другой мужчина, из чьих объятий – по ее безумным представлениям – только что выпрыгнула моя мать. Та попыталась взбить Пиммихен подушки, невзирая на беспросветную мрачность свекрови, и попросила ее не говорить таких нелепостей. Думаю, мать знала, что я наведался к Эльзе, но не поднимала этот вопрос, а я тем более. Она полностью утратила бдительность, и весь ее настрой указывал на нежелание докапываться до того, что ей неизвестно.

Нам с Пиммихен она сообщила, что мой отец, как специалист в области металлургии, направлен в Маутхаузен, где руководит производством оружия для нужд войны, но вскоре вернется домой. Целыми днями она с лукавой улыбкой слушала радио и вязала отцу свитер. Пиммихен приговаривала, что моему отцу красный цвет не идет – уж ей ли не знать, она своего сына одевала с младенческого возраста. А кроме всего прочего, объясняла она, «не хотим же мы, чтобы он вырядился коммунистом, а ведь это цвет „красной Вены“[43], правда?». Мама согласно кивала или отрицательно мотала головой – смотря что от нее ожидалось, но вязанье не откладывала, улыбалась еще смелее, и весь ее вид говорил о какой-то легкости бытия. По ее примеру бабушка тоже начала вязать отцу свитер, но уже традиционного зеленого цвета, который до сих пор преобладает в одежде наших сограждан.

Клубки шерсти вступали в соревнование по прыжкам, будто договорившись считать победителем того, который быстрее закончится и прильнет к моему отцу под видом его любимого свитера.

С притворным интересом я наблюдал, как судорожно разматывается шерстяная пряжа, которая сперва вытягивалась из непоседливого клубка в причудливую нить времени, а потом ложилась тугими узелками настоящего. Следя, как растет вязаное шерстяное полотно, я думал только об Эльзе: она все еще здесь, мы все еще можем видеться. Каждым своим движением резвые спицы так и норовили меня задеть или уколоть, а я, приказав себе терпеливо ждать, уставился на клубки, но они еле ворочались и никак не уменьшались в размерах. В какой-то миг я притворился, будто ищу какую-то мелочь, завалившуюся за мой стул, и, пошарив для виду в комнате, рискнул направиться в сторону лестницы. Мать не поднимала взгляда от рукоделия, но заработала спицами быстрее и захватила лидерство. Через несколько секунд спицы Пиммихен остановились, клубок завис возле лодыжки, а голова, поддавшись дремоте, безвольно упала на грудь.

Почти благоговейно опустившись на колени, я положил руку на деревянный пол. Меня захлестывало неодолимое желание; поднимая крышку, я представлял, как буду раздевать Эльзу. Мне подумалось, что надо бы забежать в туалет: если она заметит, в каком я состоянии, то, не ровен час, воспримет это как знак агрессии, но время было слишком дорого. Поначалу меня встретил только мрак, зловещий черный покров; чтобы его откинуть, я напряг зрение и увидел маленькие ступни, изогнутые, будто в неиссякаемом восторге… а под мягкой простыней – соблазнительные ноги, широкие бедра, впалый живот, груди, хрупкие плечи, шею, лицо, непокорные густые волосы. Все это слилось в единое целое, как ни влекла меня каждая удивительная часть ее тела в отдельности.

Не размыкая век, но слегка приоткрыв бледные губы, она втягивала свежий воздух, а я задерживал дыхание, пока хотя бы частично не выветрился безвоздушный затхлый дух. При каждом вдохе у нее вздымалась грудь, и я отважился посмотреть. Моя рука потянулась вниз, чтобы приласкать воздух между двух мягких холмиков, и я поразился его заряженности, какому-то магнетизму, но, вероятно, такое впечатление создавал жар ее тела. Даже на засаленной газетной подстилке она казалась мне столь же чувственной, как на нашем с нею брачном ложе, и мне не терпелось ее потрогать, прижать к себе, ощутить как надежную реальность, а не одну из тех обескураживающих фантазий, которые то и дело возникали у меня в голове.

– Спасибо вам… – шепнула она.

Эльза, очевидно, решила, что к ней зашла моя мать: она протянула руку, чтобы ей помогли выбраться из логова. Но это намерение дошло до меня лишь теперь, задним числом, а тогда я подумал, что она приглашает меня лечь сверху. Это было рискованно: в любую минуту нас могли застукать, но вопреки здравому смыслу такое опасение только разожгло мою страсть. Помню, как я возбудился при мысли, что она зазывает меня к себе в этот короб, что сейчас я придавлю своей тяжестью ее груди, но, к моему стыду, для меня все тут же и закончилось. Впрочем, она, мне кажется, ничего не заметила, потому что я опустился на нее лишь торсом, а ноги остались сбоку. Но если и заметила, то, вероятно, приписала это затрудненности моих движений и неудобству напряженной позы.

– Йоханнес? Это ты? Твоя мать говорит, союзники близки к победе. Вскоре я буду свободна, – хрипло шептала она мне в ухо, не то утверждая, не то спрашивая.