Птица войны

Галдеж за стеной приутих. Давешний знакомец Тириапуре, согнувшись, заглянул в проем двери. В мягком утреннем свете его лицо казалось менее свирепым, чем ночью, при факеле. Лепешка носа и мясистые губы делали его, пожалуй, добродушным. Но глаза, внимательные и холодные, говорили о нем другое.

— Развяжите, — оставаясь в дверях, приказал Тириапуре и бросил на Генри испытующий взгляд, по-видимому пытаясь угадать, понимает ли пакеха язык маори.

— Вернулись ли те, кто гнался? — спросил редкобородый, распутав узел на ногах Генри.

— Да, вернулись, — сдержанно ответил Тириапуре. И, помолчав, добавил: — Наши воины искали на старых тропах. Но разве возвращается к силкам лесная курочка?

«Значит, Тауранги убежал», — догадался Генри, и опять сложное чувство овладело им. Боясь подумать о том, что оно могло означать, резко тряхнул головой. Молодец, Тауранги!..

Сунув ногу в башмак, Генри следом за воином со шрамом выбрался из амбара. Распрямился и вынужден был зажмуриться: в глаза плеснули красноватые лучи солнца, только что оторвавшегося от гор.

«Ничего, выкручусь», — ощутив неожиданный прилив оптимизма, подумал он, но болезненный тычок в спину напомнил, что радоваться пока нечему. Окруженный десятком воинов, Генри Гривс двинулся за Тириапуре, который ушел ярдов на семь вперед, не отдав команды и ни разу не обернувшись, уверенный, что пленный и конвой следуют за ним. Было что-то оскорбительное в этой безразличной надменности дикаря. Но… слишком много было любопытного вокруг. Впервые в жизни Генри Гривс оказался в маорийской деревне, глаза его торопливо ощупывали все необычное, что вставало на пути.

Впрочем, необычным для него тут было слишком многое. Он и не подозревал, например, что поселение маори может иметь такую геометрически четкую планировку. В деревне ваикато было, как на глазок прикинул Генри, не менее шести — восьми десятков домов, и на каждой улице они стояли строго по нитке. Бревенчатые прямоугольные хижины с двускатными крышами, крытыми травой и пальмовыми листьями… Красиво. Правда, света внутри, видимо, в них было маловато — закрытый циновкой вход был мал, а единственное окошко узко, как щель. Генри обратил внимание, что во всех домах окно обращено на восток, но поразмыслить, отчего это так, не успел: внимание все время отвлекалось. Вон, под навесом, рядом с одним из домов, несколько женщин в разноцветных юбках, с яркими повязками на длинных волосах плетут из прутьев пузатые корзины. Возле изгороди старик растягивает на шестах рваную сеть, а неподалеку от него голые мальчишки кидают то ли копья, то ли палки в большую тыкву. Ими руководит взрослый, высокий, сутуловатый мужчина в красном плаще, видимо учитель. Вот он дал шлепок одному из ребят, засмотревшемуся на Генри… Странно, что сегодня даже дети как будто не проявляют интереса к пленному пакеха…

У Генри шея заболела — вертеть головой приходилось на каждом шагу. И прежде всего из-за обилия великолепной резьбы, которая была всюду — на стенах домов, на коньках крыш, на амбарах, на странных, неизвестно зачем врытых столбах.

Причудливые орнаменты из дерева были изящны, но воображение поражали не они, а химерические страшилища, вырезанные на опорных столбах хижин. Проходя мимо, Генри с трудом отрывал взгляд от уродливых рож получеловеков с белыми ракушками вместо глаз. Забывшись, он даже остановился возле одного из домов.

С тем же чувством жадного удивления он взглянул и на многолюдную толпу, собравшуюся на травянистой площади перед очень крупным строением, снизу до верху облепленным резьбой. Появление пленного пакеха было встречено ликованием. Генри подумал, что, должно быть, здесь, на площади, и состоится судилище, которое решит его судьбу. К своей догадке он отнесся почти равнодушно, словно дело шло о постороннем. Взгляд его по инерции перебежал с толпы на затейливое строение, задержался на коньке крыши, соскользнул на деревянную фигуру над входом и снова упал на возбужденные лица.

«Вождя среди них, кажется, нет. Где же он? Наверное, ждет меня в этом храме, — сказал себе Генри, все еще чувствуя себя случайным зрителем, не имеющим касательства к происходящему на сцене. — Надо будет спросить у Тауранги, что значит этот деревянный уродец над дверью…»

И тут мозг юноши обожгла беспощадно ясная мысль. Ничего он больше не спросит, потому что его сейчас убьют. Все поплыло перед глазами Генри, глухими и невнятными стали звуки голосов. Он зажмурился, а когда открыл глаза, все предстало совсем иначе, гораздо отчетливее, раздельнее и острее. Каждая мелочь внезапно приобрела особо значительный, нехороший смысл. Он понял теперь, что уродливый идол, кривлявшийся на стене храма, — это кровожадное божество, которому здесь, на шелковистой траве, ваикато приносят человеческие жертвы. И толпа вдруг перестала быть для него экзотически пестрой, но безликой массой. Теперь в сознании отпечатывалось каждое из множества лиц, и на них, таких непохожих, молодых и красивых, безобразных и старых, на всех лицах Генри с ужасом читал злорадную радость и жажду убийства.