Птица-жар и проклятый волк

Подсел и Василий, тоже благодарил. А волк всё на лес поглядывает и ждёт, да нет Умилы. Вот уж совсем стемнело, уж и леса не видно. Куда же она пошла? Ведь сама изранена. По следу бы пошёл, одну её не оставил, да сил нет…

Он едва поднялся, воды похлебал. На нетвёрдых ногах покачивается, и больно ему, и голова тяжела, всё клонится, да ещё знобит.

Тут видит — кто-то от леса идёт, будто рубаха белеет. Сердце вещее так и подсказало: это Умила к нему спешит. Он и захромал навстречу. Поле черно, небо черно и лес чёрен, а вокруг горят костры. Самый высокий пляшет вокруг столба, тянется к тележному колесу, вот и оно занялось.

Бредёт через поле волк. То видит белую рубаху, то мрак её прячет, а то огонь вскинется и будто слизнёт языком. Да он знает, что Умила там, и упрямо идёт к ней.

Вот уж видно: она, точно она. Не утерпела, со всех ног к нему побежала. У самой на плече, на рубахе кровь проступила, а его оглядывает да укоряет:

— Что же тебе не лежалось!

Прильнул он к её ноге, так шаг по шагу и дошли.

А Ярогнева уж велит со столба колесо снять. Сбили его, подхватили прутами, да в озеро и загнали со смехом. Вынули, середину выбили, тут Ярогнева и говорит:

— Вот и ворота, что понизу круглы и поверху круглы, были огненные, да теперь погасли. Ну, девка, собрала ль купальские травы?

Умила ей охапку всякого зелья и подала. Вот за чем в лес ходила!

Обвязали обод лесными травами, Ярогнева и говорит Завиду:

— Ну-ка, пролезай!

Он стоит, покачивается. Неужто этак просто? Как долго он бился, птицу-жар добывал, сколько всего было — а проклятие снимется этак легко?

Дарко и Божко обод держат, ждут. Умила с той стороны на него глядит, присела, руки тянет, к себе зовёт. Он и пошёл в её руки. Чёрным волком шагнул, а выбрался человеком.

Эпилог

Доброе, тёплое утро на дворе. Сидит Завид на лавке у озера, от солнца жмурится. Ярогнева его рану взялась лечить, да он ещё слаб.

Царь с женою и сыном отбыли, колдуна увезли, уехал с ними и богатырь Горыня. А Василий передумал уходить за реку Смородину, всё же с Марьяшей остался.

Кто-то на лавку подсел. Обернулся Завид, открыл глаза — Рада пришла, улыбается:

— Как ты, милый? Я пирог принесла, Умиле оставила.

Позади неё Тихомир топчется, на щеке царапины ещё не зажили. Той же купальской ночью Ярогнева его научила, как жену вернуть. Это ещё можно было сделать, покуда Рада не прожила четыре года в реке. Что-то старая нянька подсказала, а верные слова он сам должен был найти, и, видно, нашёл, удержал Раду, привёл её к людям на исходе ночи.

Завид сам не видал, он уж в доме лежал, да поговаривали, царь с царицей просили прощения мало не на коленях — и Рада с Тихомиром их простили, но всё же не захотели возвращаться в Белополье. Тихомир так старостой в Перловке и остался, сказал, это ему по душе. Иные раны заживают нескоро.

— Рада поведала, ты мне и прежде жизнь-то спас, — говорит Тихомир. — Полотенце, ею расшитое, ведь ты мне дал? То-то гляжу, будто где видались, да поди признай, ежели ты тогда выскочил к нашему костру, волосы дыбом, харя в саже…

Рада его кулачком в бок пихнула, Тихомир закашлялся и говорит:

— Ну, благодарствую.

Ещё посидели, кладовика вспомнили. Завид и этого не видал, да люди ещё долго будут сказывать, как старый гончар повёл их в поле, наигрывая на свистульке, да так огнями и раскатился, рассыпался! Люди шапками те огни накрывали, а после каждый что-то сыскивал. Тут царь Борис под шумок сунул кому-то свою шапку. А народ суетится, покрикивает, кто буски раскопает, кто перстень, кто монеты, всем глаза застило. Кто станет разглядывать, что у него в руках за шапка!

Вот уж каждый сыскал, что хотел. Ох и опешил бедный мужик, когда собрался отдать шапку хозяину, да только тут и углядел, кто хозяин! И не поймёт, как так вышло, а царю смех.

— Что же, милый, и ты здесь останешься? — спрашивает Рада.

— Корчме будто хозяин надобен, — говорит Завид, — да ребятишкам пригляд. Дел-то хватит — пожалуй, останусь. А вот я всё спросить хотел: ведь ты царевичу помогала, отчего же ты так легко мне сказала, как птицу-жар добыть? Я ж её у царевича отнял.

— Да ведь птицу извести хотели, — говорит Рада. — Кто-то яблоки отравил, чудом только и открылось: работник перчаткой должен их брать, да он поленился, взял голой рукой. Уж не раз так делал прежде, а тут глядит — рука почернела. Небось колдун постарался, узнал, что рубаха почти дошита. В тот раз обошлось, да он бы не отступился, тут ты и кстати пришёлся.

— Да в чём же польза? — не понял Завид. — А ежели б я её прирезал, как хотел?

Рада тут руками всплеснула и ахнула:

— Да как же это — прирезал? На что?

— Так ведь проклятье снять.

Растолковал он ей, она в лице переменилась.

— Вот уж люди порасскажут! — говорит. — Да разве можно всякому верить? Да ежели б я знала, ввек бы тебе не сказала про сокольничего! Ярогнева от колдуна таилась, боялась силу свою обнаружить, оттого мы решили, что птицу лучше спасти чужими руками… Да как же — прирезать! Ох, ох!