Птицеед

— Лучше. Эль. — Он остановился и посветил фонарём на стену, давая мне насладиться зрелищем.

Корень древа, серый, толщиной с моё запястье, появлялся откуда-то из-под массивной балки на потолке, в дальнем углу, затем, прицепившись к камням, сползал, петляя, по стене и совершенно немыслимым образом нырял в массивную бочку, проломив ей верхнюю крышку.

— Мда, — произнёс я, жалея, что с древом нельзя взять и так просто поговорить, объяснив, что оно поступает довольно дурно.

— Если под «мда» ты подразумеваешь пропажу тридцати шести имперских галлонов[1] лучшего чёрного эля Айурэ, то я склонен с тобой согласиться в оценке масштаба катастрофы. — Голос у него звучал беззлобно, никаких обвинений. Одно сдерживаемое веселье. — Твой сорняк знает толк в напитках, это я признаю со всем к нему уважением.

— Я компенсирую твои потери.

— Не сомневаюсь в этом.

— Тогда в чём беда?

— Не могу придумать, что с ним делать, Раус.

По мне решение очевидно:

— Найду, где пробрался корень, и перерублю его.

Он поднёс фонарь поближе к моему лицу, явно хотел убедиться в серьёзности предложения. Убедился. И по складкам в уголках рта я понял, что собеседник недоволен услышанным.

— Это же не простой куст, Раус. Судя по всему, ты притащил сорняк из Ила. Ни одно дерево в нашем мире не растёт столь странно и не окрашивает пыльцой шмелей, что суетятся вокруг моего мёда. Где гарантия, что оно не затаит обиду?

— Перестань. Это паранойя. Я уже делал ему подрезку.

Он щёлкнул пальцами, указал обратно на корень, произнёс язвительно:

— Сочтёт, что я зажал ему эля, нажаловался, заставил причинить боль. Тебя оно, положим, не тронет. Ты тот, кто его поливает. А я? Разнесёт мне погреб или ещё хуже, развалит весь дом. Эль того не стоит. Даже такой превосходный, как мой.

— Тогда давай оставим всё как есть.

— Лучший вариант в нынешней ситуации. Надеюсь, оно удовлетворится этой бочкой и не полезет к другим. Буду подливать туда живительный напиток время от времени.

— А я платить.

— Разумеется. — В тёплом свете его глаза лукаво блеснули. — У меня ещё никогда не было подобного клиента. Он буквально пьёт, как лошадь, и даже больше, и будет делать мне прекрасную выручку. Я стану гарантированно продавать много эля в следующие годы.

Это не очень-то вязалось с ним — мысли только о заработке. Я так ему и сказал.

— Ты думаешь о людях лучше, чем они есть на самом деле, — последовал ответ. — Впрочем, ты чем-то похож на меня.

— Столь же очарователен и неотразим?

Он внимательно изучил меня с ног до головы и вынес неутешительный вердикт:

— Ну не настолько.

— На этот раз тебе не удастся сменить тему…

Владелец погреба мотнул головой, мол, пошли отсюда. Вернулся тем же путём к прилавку, на котором не пропало ни одного салатного листа:

— Я стелю, образно говоря, гагачий пух на будущее. Покуда твой сорняк не ломает мой дом, закрою на него глаза. И буду терпеть некоторые неудобства, связанные с ним. Взамен, возможно, когда-нибудь попрошу об услуге.

Я сложил руки на груди:

— Тебе нужен провожатый в Ил?

— Жизнь — вещь часто неопределённая. Сейчас — нет. Но если понадобится, знай, что за тобой услуга.

Я не вожу праздных зевак через Шельф. Меня просили об этом многократно совершенно разные люди. В том числе и влиятельные. Это глупый риск и для меня, и для них. И несоразмерная бонусам ответственность.

Люди там, особенно в первые разы, часто ведут себя не очень адекватно. Или наоборот — чересчур беспечно. Тогда я начинаю нервничать и теряю аппетит к жизни.

Слишком уж я её люблю, чтобы так страдать.

Но древо мне было важно. А услуга, как говорит мой собеседник, может и не понадобиться. Он ходил туда с Рейном лет десять назад, и от брата я не слышал ни одного плохого замечания о владельце «Пчёлки и Пёрышка». Так что сделка вполне себе выгодная.

Во всяком случае, именно так она и выглядит, как по мне.

— Меня устраивает, — согласился я, и мы пожали друг другу руки.

Признаюсь вам честно, я выкинул эту беседу из головы уже через несколько минут. Были куда более неотложные дела.

— Помог кофе? — Элфи заглянула в кабинет, не спеша заходить.

— Отчасти.

— Это потому, что он был без зефирок. И молока.

— Наш спор будет вечен, и каждый останется при своём мнении. — Я в задумчивости крутил стоявшую на столе высокую банку, заполненную мутноватой водой. В ней плавали пёстрые венчики люпинов с уже порядком посеревшими цветами. На дне лежало с десяток свинцовых пуль.

— Ну ничего себе. — Она тут же очутилась напротив, уставившись в мутные глубины, словно ожидая найти там основной секрет мироздания, спрятанный от всех Одноликой. — Ясно, чего ты ходил такой смурной.

Мне нравится в ней, когда наступают серьёзные времена в семье, отсутствие вопросов: «Ты уверен?», «А может, есть другие варианты?» или «Прежде чем мы начнём, может, расскажешь, что случилось, раз ты достал из шкафа банку?»

Разглядывая её, я с сожалением подумал, что Рейн, кажется, так и не увидит, какой она стала.