Птицеед

Элфи вытащила из волос шпильку и слегка поцарапала мне правое запястье, оставив на коже алую, едва различимую нитку. Личинка высунула длинный лиловый язык, провела им по ранке. И Элфи перевернула песочные часы в тот миг, когда пальцы моей пленницы впились мне в лицо…

В любой непонятной ситуации всегда мой посуду.

Так Калеви Тою говаривала его жена.

Страдаешь от скуки — вымой посуду. Появилось свободное время — вымой посуду. Надумал пропустить с друзьями пивка — сперва вымой посуду. Злишься? Раздражён? Не можешь заниматься любимой ботаникой? Желаешь задать тучу глупых ненужных и не важных вопросов, отвлечь меня от заботы о детях — вымой, дери её совы, посуду!

Помоги в доме хоть чем-то, раз тебе нечего делать.

По молодости Калеви это предложение здорово раздражало. Он возмущался:

— Хвати тебя Комариный Пастух, женщина! Кто тут главный в семье⁈

Жена, ничуть не сомневаясь, отвечала кто:

— Ты, дорогой. — Но по её тону выходило, что отнюдь не он. — А теперь оставь глупые вопросы и вымой посуду. Или иди стирай испачканные пеленки.

Он всегда выбирал посуду.

Спустя годы Калеви понял, что совет отнюдь не плох. Эта привычка — мыть тарелки и ложки даже начала помогать ему. Отвлекала от мыслей о работе, давала душевный отдых.

Разумеется, он ворчал и спустя тридцать лет. Больше по обыкновению. Для порядка.

— Сам первый секретарь лорда-командующего отметил мой вклад в процветание нашего города, а я мою эту дрянную пригоревшую сковородку! Разве наша дочь не должна?.. Сова прилети к нам в окно, если я ещё раз возьмусь за мыло!.. Пусть Медоус тебе всё тут в раковине вымоет. Или Осенний Костёр. Всё равно им в Гнезде делать нечего. Только катают руны под лиловыми языками, да строят козни против доброго люда. Вот их и запряги. Ты бы смогла заставить служить Светозарных куда лучше, чем тот же Когтеточка. Великий герой бы от зависти лопнул, как бы ты справилась с его работой, женщина. Глядишь, и не исчез бы в расцвете лет.

Жена резонно отвечала, что тогда Когтеточкой была бы она. А ей эти легенды ни к чему. Торчать до конца дней мира в Иле не очень-то и хотелось. Завтра на Лоскутный рынок идти, шерсть надо купить, внуку носки вязать. Так что мой посуду и не ворчи. Или, по крайней мере, делай это потише.

Но сейчас ситуация оказалась не «любой непонятной». А очень даже непонятной. Пожалуй, самой непонятной за все шестьдесят три года его жизни, и Калеви стало очевидно, что решить проблему мытьём посуды не получится.

Да и грязных тарелок ему никто не собирался выдавать.

Он раз за разом прокручивал в голове случившиеся события. Какая-то форменная катастрофа. И чем дальше, тем хуже. Их сунули в карету, куда-то везли, стоило лишь заикнуться, били. Затем вели, а потом, развязав верёвки, толкнули. И когда дрожащими руками Калеви снял мешок с головы, то понял, что остался в полном одиночестве.

Рево и Танбаума рядом не было.

Он оглядел помещение, похожее на узкий пенал. Без мебели, с бледно-зелёными стенами, маленьким слуховым окошком под потолком, в которое рука едва пролезет, и с крепкой дверью.

Разумеется, запертой. Иначе и быть не могло.

Нелепая ошибка. Насмешка. Глупость.

Калеви пытался выбраться из ловушки. До окошка, чтобы посмотреть, где находится, из-за невысокого роста не дотянулся и не допрыгнул, пусть и старался. Хотел выбить дверь, но сил не хватило. Он был не из тех людей, кто способен на подобное, но отчаяние заставило совершать попытку за попыткой. Пока отбитое плечо не заныло.

Когда силой не вышло, Калеви стал кричать. Сперва громко, затем, сорвав голос, тихонько. До этого момента он заявлял, что произошло нелепое недоразумение. Но его не слышали. Тогда, в тишине, слушая только своё дыхание и сердцебиение, он понял, что по ту сторону двери никого нет. Абсолютная, полная тишина.

Через несколько часов в слуховом окне появился свет. Начался день. Пришёл вечер, а после снова ночь. И опять день.

Время было пыткой. Неопределённость — мучением. Калеви плакал. Затем засыпал. И просыпался. И снова засыпал. Плакал. Бился в дверь. Стучался. Засыпал.

Ночь. День.

Он отмечал приход и уход солнца по свету в окошке. И осознавал, всё более убеждаясь, что о нём забыли. Никто не приходил к нему, никто не приносил еду и воду.

Его терзал голод.

И мучила жажда. Настолько сильная, что даже резь в желудке затихла, растворилась в страданиях о воде. Калеви сидел в углу, почти не двигаясь, впадая в забытьё между сном и явью, постепенно сходя с ума от миражей.

Поток: холодный, кристальный, пленительный, желанный — тёк по голой стене весёлым водопадом и озером собирался на полу. Туда хотелось нырнуть, погрузиться на самое дно и не всплывать, пока не выпьешь его полностью.

Когда за окном пошёл дождь, настоящий, не воображаемый дождь, Калеви едва не чокнулся от понимания, что вода так близко от него и всё же… так далеко.

Порой, выбираясь из оцепенения, больше подходящего застигнутой холодом ящерице, ботаник лизал сухим языком стёкла чудом уцелевшего пенсне, надеясь получить хоть каплю влаги.