Птицеферма (СИ)

А оценив степень повреждений после того, как мы смыли грязь, я почти силой уложила пострадавшего в заново постеленную кровать и бросилась к Сове.

— …и вообще велел не соваться к вам, — добивает женщина меня окончательно и пытается захлопнуть дверь перед моим носом.

Перехватываю дверь и для верности ставлю ногу на порог.

— Сова, у него ребра сломаны, бровь рассечена так, что надо шить. Ссадины, царапины. Есть глубокие. Если все это ничем не обработать, оно воспалится! Дай хотя бы самогон, — женщина упрямо поджимает губы и качает головой. Чем же Глава ее взял? Угрожал? Она же очевидно болела за Пересмешника. — Он может умереть, — заканчиваю гораздо тише.

Если у меня будет самогон и нитка с иголкой, то смогу хотя бы обработать раны. Правда, я рассчитывала на какие-нибудь средства для ускорения регенерации, которыми Сова обрабатывала мою спину, и болеутоляющие. Но черт с ними, хотя бы это.

Женщина медлит. Молчит, думает.

Вижу, что ей хочется помочь, но Глава чем-то ее запугал.

Я в отчаянии.

— Давай скажем, что я украла эти вещи или отобрала у тебя силой, — прошу, понижая голос до шепота. Должно быть, сейчас я выгляжу по-настоящему жалко. Да и испачканное в крови Пересмешника платье переодеть было некогда.

Сова ниже меня, и ей приходится поднять голову, чтобы встретиться со мной взглядом; смотрит в упор.

Мне хочется провалиться сквозь землю — не умею просить. И если бы средства для лечения нужны были бы мне самой, я бы умирала от боли, но даже не подумала бы упрашивать. Проблема в том, что пострадала не я.

Сова вздыхает, медленно кивает и убирает руку с ручки двери, которую сжимала все это время, чтобы я не ворвалась в комнату. Не произнося ни слова, уходит вглубь помещения.

Не решаюсь войти без приглашения, вытягиваю шею.

Сова роется в ящиках старого комода. Извлекает на свет какой-то пустой бутылек, переливает в него жидкость из полного побольше — ставит на подоконник. Моток ниток с воткнутой в него крупной кривой иглой — на подоконник.

Затем, кряхтя, опускается на колени и вытаскивает из-под кровати квадратный сундучок. Откидывает крышку и вынимает оттуда прозрачную упаковку с цветными пилюлями. Отсыпает лишнее, оставляет штук пять, закручивает — на подоконник.

Туда же отправляется тюбик с мазью.

Стою и смотрю на все это широко распахнутыми глазами.

Сова возвращается к двери.

— Зеленые — жар, синие — боль, — произносит свистящим шепотом. — Остальное — разберешься, — и вдруг резко и громко: — Ты дурная, что ли, Гагара?! Филин сказал ничего тебе не давать, значит, не дам! Разбирайтесь сами! Мало лекарств! Мало! Пересмешник — парень крепкий, само пройдет. А то вдруг кому нужнее.

Прижимаю ладонь к сердцу, не зная, как еще могу выразить свою благодарность, и отступаю от двери.

Сова только отмахивается.

Тут же распахивается соседняя дверь, и из комнаты высовывается Чайка.

— Так и знала, что клянчить придет, — комментирует то, что прекрасно слышала через дверь — не иначе изначально дежурила на пороге в ожидании свежей сенсации. — Правильно, Сова, гони ее в шею.

— Так гоню, — откликается та. — У нас медикаментов — раз и обчелся, а она клянчит. Здоровый молодой мужик — ишь, как Момота завалил, — оклемается за пару дней.

Возмущение Совы звучит очень натурально. Чайка верит сразу и безоговорочно.

— Вот и я, и я так думаю, — радостно поддакивает.

Лица Совы она не видит. Пожилая женщина стоит за полуприкрытой дверью, что позволяет ей воздеть глаза к потолку и скорчить гримасу отвращения. С трудом сдерживаю улыбку.

— Думай молча, — бросаю сплетнице и быстро ухожу по коридору, изображая злость и досаду.

— Глядите-ка, обиделась, — слышу быструю речь Чайки. — Видать, втрескалась-таки в парня. А он-то все, не может теперь. Наверняка ж отбили все…

Сова что-то отвечает, но я уже далеко — слов не разобрать.

Мои плечи сотрясаются от беззвучного смеха. Должно быть, истерическое.

* * *

Пересмешник по-прежнему не спит, держится. Сидит на кровати, привалившись спиной к подушке, укрытый по пояс одеялом, и прижимает полотенце к брови, из которой все еще обильно сочится кровь.

— Ты долго, — вздыхает с облегчением, будто уже думал, что я не вернусь.

— Филин запретил тебя лечить.

— Злится.

Пожимаю плечами.

— Момот был его любимчиком.

— Тебе его не жаль?

Этот вопрос застает меня уже на подоконнике. Оборачиваюсь.

— Момота? — зачем-то переспрашиваю. — Мне Кулика жаль. И Олушу.

— И меня, — подсказывает все еще не растерявший своего красноречия Пересмешник.

— И тебя, — соглашаюсь. — Я быстро, — обещаю и спрыгиваю с подоконника на улицу.

Сейчас главное — чтобы меня никто не заметил под окном Совы.

* * *

Швея из меня отвратительная, как я и думала.

Перетянуть ребра, обработать мелкие раны — на это меня хватает. А вот с рассечением на лице приходится повозиться. Болеутоляющее Пересмешник принял, но то ли мы не дождались активации его действия, то ли Сова перепутала лекарства. По тому, как он скрипит зубами, пока я шью ему бровь, становится ясно, что делаю я это на живую. Вожусь долго — опыта нет, да и игла неудобная.